Школа волшебства и другие истории, стр. 25
Мони создает шедевр
Мы с Мони такие закадычные друзья, каких только поискать. И хотя ей всего шесть лет, а я раз в десять старше, для нас обоих это не имеет ровным счетом никакого значения.
Когда она приходит ко мне в гости, мы играем — причем никогда не ссоримся — или просто беседуем, высказывая друг другу свои воззрения на жизнь и на устройство мироздания, причем наши взгляды почти во всем совпадают. Или по очереди читаем вслух любимые книги, при этом нам ни капельки не мешает то обстоятельство, что Мони еще не умеет читать, поскольку свои любимые книги она, как и я, прекрасно знает наизусть. Мы с глубоким уважением относимся друг к другу. Я к ней — за то, что ей в голову приходят необычные идеи, а она ко мне — за то, что эти ее идеи я весьма высоко оцениваю.
Иногда мы делаем друг другу небольшие подарки, не дожидаясь особого повода — Рождества, именин или других праздников. Ведь недаром же говорится, что маленькие знаки внимания укрепляют дружбу.
Недавно, к примеру, я преподнес Мони ящик с красками для рисования, бумагу и кисточку. Мони обрадовалась, а я обрадовался, что она обрадовалась. У нас всегда так.
— В благодарность, — сказала она, — я тебе тоже что-нибудь подарю. Я прямо сейчас нарисую для тебя новую картину.
— О! — воскликнул я. — Это очень мило с твоей стороны.
— Какую картину ты хотел бы получить? — поинтересовалась она.
Я подумал и сообщил ей:
— Я предпочел бы, чтобы это был сюрприз. Нарисуй что-нибудь на свое усмотрение.
— Ладно, — согласилась она и тотчас же принялась за работу.
От усердия она высунула кончик языка чуть ли не до носа, а я с увлечением наблюдал за ней. Мне было крайне любопытно, что на сей раз придет ей на ум.
Спустя некоторое время картина, похоже, была завершена. Склонив голову набок, Мони еще кое-что подправила кисточкой в некоторых местах и наконец положила работу передо мной на стол.
— Ну? — с нетерпением спросила она. — Как ты ее находишь?
— Превосходной, — ответил я. — Большое спасибо!
— Ты узнаешь, что на ней нарисовано?
— Естественно, — поспешил я заверить ее. — Это пасхальный заяц.
— Ну вот, сказанул натощак! — с оттенком неудовольствия воскликнула Мони. — На дворе самый разгар лета. Откуда там взяться пасхальному зайцу?
— Я, знаешь ли, решил, — пробормотал я в некотором смущении, — что два эти уголочка, торчащие вверх, смахивают на уши.
Мони покачала головой:
— Да это же мои косички! У тебя в руках мой автопортрет, разве не видишь?
— Видимо, из-за очков я плохо разглядел, — извинился я и носовым платком протер стекла. Водрузив очки обратно, я внимательно всмотрелся в живописное полотно. — Ну конечно же! Вот теперь я все отлично вижу и должен заметить, получился исключительно достоверный автопортрет. Прости, ради бога!
— Мне показалось, — сказала Мони, — что автопортрет, пожалуй, будет поинтереснее фотографии.
— Гораздо интереснее, — согласился я.
— Фотография, в конце концов, есть у каждого, — продолжала она.
— Правильно, в ней нет ничего особенного, — подтвердил я, — а вот автопортретом художника владеют очень немногие, возможно, один человек из миллиона. Это большая редкость. Благодарю от всего сердца.
Какое-то время мы вместе рассматривали картину.
— Если тебе здесь что-то не нравится, — великодушно предложила Мони, — можешь сказать откровенно.
— Вообще-то мне нравится все, — заверил я ее. — Да и как я смею? Но если ты позволишь, то рискну признаться, что испытываю некоторое беспокойство по поводу того, что ты на картине как-то странно паришь в воздухе. Как тебе кажется, может, следует пририсовать внизу кровать, на которой ты будешь лежать, чтобы тебе было удобнее? Впрочем, я только высказываю свое мнение…
Ни слова не говоря, она развернула картину к себе, снова взялась за кисточку и коричневой краской вывела по периметру автопортрета огромное деревянное ложе. На каждом из четырех углов его поднимались колонны, а сверху его венчал балдахин — так что получилась кровать с пологом, прекрасней которой не могли бы пожелать себе даже коронованные особы. И была она такой большой, что заполнила собой весь рисунок.
— Разрази меня гром! — похвалил я. — Ну, скажу я тебе, и шикарная мебель.
Однако фигурка, лежавшая на кровати, как-то затерялась на ее бескрайних просторах. Она выглядела такой маленькой и тоненькой, что производила почти жалкое впечатление. Я не сказал этого вслух, но поскольку ход наших мыслей часто принимал одинаковое направление, в голову Мони пришло то же самое.
— Не кажется ли тебе, — в ее голосе сквозило сомнение, — что теперь меня следовало бы одеть во что-нибудь попышнее, чтобы это соответствовало окружающей обстановке?
— Честно говоря, следовало бы, — ответил я. — Королевское ложе требует и королевской ночной сорочки.
И Мони нарисовала поверх фигуры очень длинную и просторную ночную рубашку, которая, если мне удалось правильно распознать суть дела, была усеяна золотыми звездами. Теперь от фигурки осталась лишь голова с косицами.
— Как ты находишь картину сейчас? — спросила она.
— Великолепно! — не мог не признать я. — Исполнено действительно с большим размахом. Но меня не покидает тревога о твоем здоровье.
— Почему?
— Только ты, конечно, пойми меня правильно: сейчас, летом, еще довольно тепло, чтобы спать в таком виде, однако что ты будешь делать зимой? Без одеяла ты, боюсь, ужасно простудишься. Тебе нужно позаботиться об этом заранее.
Больше всего на свете Мони ненавидела болеть и пить лекарства. Поэтому она тотчас же взяла изрядную порцию белой краски и поверх фигурки вместе с роскошной ночной сорочкой изобразила огромное и толстое пуховое одеяло. Так что сейчас наружу выглядывали только кончики ее косичек.
— Выглядит действительно очень тепло, — признал я. — Полагаю, что отныне мы можем быть спокойны.
Однако Мони этим не удовлетворилась — ее осенила новая идея. Темно-синей краской она пририсовала тяжелые, ниспадавшие с балдахина бархатные шторы, закрывающие королевское ложе. Сама она вместе с ночной сорочкой и одеялом исчезла за ними.
— Вот так да! — озадаченно воскликнул я. — Что случилось?