Лебединая дорога, стр. 58
О его походе в Халогаланд, о прощании с родными местами…
Об удаче, приведшей к ним Ас-стейнн-ки, Халльгрим не поминал. Расскажет ему сама!
Князь слушал молча, должно быть, дивясь про себя непривычным названиям да именам. Только раз понимающе кивнул — когда Халльгрим завел речь про Бело-озеро и про вендского ярла. И вот наконец Виглафссон выговорил то, что нес в себе, оттачивая, от самого родного порога:
— Не называют люди приличным, если кто сразу заводит речи о деле… но я все-таки скажу, потому что тебе следует знать, зачем мы сюда пришли. Я пообещал своим людям, что у них будет здесь дом. И я не поднимал меча на тех, кто живет в твоей земле!
Чурила ответил ему так:
— Мыслю, ты говорил прямо, как это и следует мужу. И я так же с тобой поступлю. В моем доме ты гость, и я не прогоню тебя прочь. А в остальном будет так, как Господин Кременец о том порешит!
Ладно — ждать, чтобы гардский вождь тут же кинулся отмерять им землю, мог только глупец…
Халльгриму определенно понравился Торлейв гарда-конунг. И тем не менее вечером он приказал снять драккары с отмели и поставить их на якоря, подальше от берега, там, где глубина превышала человеческий рост. В эту ночь, как всегда, викинги ложились спать на кораблях.
Одна Ас-стейнн-ки осталась со своими — на берегу. Улеб забрал ее котомку с красной лодьи и ушел следом за ней. Скегги Скальд проводил его глазами и сник совсем. Он тоже не был больше нужен своей Ас-стейнн-ки. Навряд ли она теперь еще когда-нибудь зашьет ему рубашку…
А Звениславка сидела со своим князем на речном берегу. И он кутал ее от вечернего холода в свой плащ. И все время чувствовал ее теплое плечо подле своего. И мог взять ее за руку. И знал — покуда он дышит, в его власти оборонить ее от любой беды. И от себя он ее больше никуда не отпустит…
Сидели, и прямо из-под ног — вниз, вниз! — обрывалась песчаная крутизна, стремительно вниз, в омут, в котором не было дна, а вот водяной жил точно, ухал по ночам, тянул из пучины руки-коряги, это они оба помнили с малолетства… А за рекой, за отлогим волгасом, тонуло в надвигающихся сумерках широкое поле и за ним — никем до конца не пройденный лес, и был ли у него конец, у того леса?
Может, так и тянулся до самого края земли, до синей бездны, где живут солнце и ночь!
А позади, обласканные дождями, тихо стояли двойняшки-елочки, тянуло дымком, слышались голоса, фыркали пасшиеся кони…
Сидели, и обо всем было переговорено. И Звениславка уже успела найти рану у него на руке и длинный синяк, оставленный железными звеньями, впечатавшимися в тело, — все это причинил ему Халльгримов меч. И рассказать князю о том, как ее украли и продали заезжие гости, и услышать в ответ, как Чурила отчаялся в поисках, пошел к осени на полдень, встретил там какой-то хазарский отряд и устроил тем хазарам пир бранный — как раз в те дни, когда она гадала в далеком Сэхейме, вместе с зеленоокой Гуннхильд, отдаст или не отдаст бушевавшее море Эрлинга и черный корабль…
Подошел сзади вороной конь Соколик, положил голову Звениславке на плечо, вздохнул. Чурила ей сказал:
— А не обижали тебя урмане твои. Все кругла да бела, что репка мытая.
Что замуж там не пошла? Аль не звали?
— О чем спрашиваешь? — отозвалась она с укоризной. — Сам жену тут поди завел без меня? Да не одну еще!
Молодой князь проговорил с добрым лукавством, какого в нем и не заподозрить было с беглого взгляда:
— А ты думала как! Сватали мне тут красную девицу — не тебе чета, конопатой…
Она отмахнулась — да ну тебя! Но тут же спросила доверчиво:
— А кого?
— Нежелану! Звениславка так и ахнула:
— Вышатичну?
Краше Нежеланы Вышатичны, дочери боярской, в Кременце не было ни старой, ни молодой.
— Вышатичну, — кивнул князь. — Да ведь прибежала ко мне Нежелана-то… И в ноги бух! Пожалей, дескать, батюшка князь, не сватай за себя, мне за тебя, что белой лебедушке да за черна ворона… что в княгини, мол, что в воду. А ты — жена!
— А не сказала она, твоя Нежелана, — как серой воронушке да за ясна сокола?
Чурила притянул ее к себе. Вся здесь — не пропадет больше…
— То мать моя с Вышатой Добрыничей за углами шепталась. А мне… сама знаешь, одна ведовица надобна, единая… Которая, сказать?
— А не вернулась бы? Так бы состарился? Одинцом? Чурила ответил тихо:
— Я этот год знаешь как жил? Смерть-то не брала…
В эту ночь мало кто спал. И на берегу, и на кораблях То и дело приподнимались головы — от седел, брошенных на землю, от палубных досок… Как они там, те, другие, не приснились ли, не примерещились? Не затевают ли чего?
Водяной ворочался в своем омуте, грыз берег, булькал тащил в омут комья земли. Курились, рдели угольями костры на берегу. Хельги Виглафссон смотрел на них с кормы пестрого корабля.
Но коротка летняя ночь — и вот встрепенулись на востоке прозрачные крылья зари. Начали проступать во тьме вершины деревьев. Голубое сияние росло, и вот уже, словно поднятый парус, стал медленно возноситься туман. Светлей и светлей делалось вокруг. Наконец выглянул краешек солнца… Синее пламя родилось в речной глубине. Залепетали березы и сосны на берегу. Недовольно прячась от света, ушел в глубину водяной.
Хельги отвернулся от берега и стал смотреть на солнце, выплывавшее из-за лесов. В небе не было ни облачка — начинался погожий, долгий-долгий день…
КНИГА ВТОРАЯ
ДАЖДЬБОГОВЫ ВНУКИ
Часть первая
ЗА КОНУНГА!
Князь Чурила Мстиславич вошел в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
— Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
В окна гридницы заглядывало раннее утро. — Поди, Людота коваль, — позвал Чурила негромко. — Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину — лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да князю. Глянул на Чурилу и оробел еще больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним, совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они квас в лесной мастерской…
Жесткие, властные, незнакомые глаза были у князя. Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесенный с собою сверток и заговорил — сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолкд совсем погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили сверток. И можно было заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжелое.
Вновь поднялся Чурила. Прошелся по гриднице, встал подле кузнеца.
— Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и уйдет. А не уйдет — за Людоту, не за Людоту, все равно круглицких бить…
А вот старики, посеченные в битвах, еще вместе с Мстиславом знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай на ножах, а все ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вой, а тут хазары?
Или, того хуже, опять урман по реке нанесет.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца. Большинство с простым любопытством, но иные неприязненно: сыскался, вишь…