Старый дом, стр. 37
Да и темно было, Слава лица не видел, это точно…
Он взял себя в руки, встал, включил свет, нашел помойное ведро и рылся в нем некоторое время, пока не нашел бумаги, в которые были завернуты их с Надей никому не нужные теперь покупки.
На самом большом листе, на том, в который был упакован кирпич, была видна на сгибе узкая красная полоска.
Прохорова передернуло – вот, значит, чем, все по марксизму-ленинизму – булыжник – орудие пролетариата.
Он скомкал бумагу, сунул ее в ведро, хотел выставить помойку за дверь, но передумал – мало ли кому и что покажется интересным. Вынести ведро он сможет только завтра, но и там роются бомжи, будет уже другая классика – как в американских детективах – случайно некто (мусорщик, ребенок, собака) находит труп и начинается расследование.
Прохоров головой отлично понимал, что мертвое тело и узенькая плоска крови – не одно и то же, но держать ЭТО в доме он больше не мог. Поэтому опять достал бумагу, вырвал тот кусок, с красным, тщательно, однако стараясь не задевать пальцами полоску, изорвал его в мелкие клочки и спустил все в унитаз.
А сам кирпич завернул в какую-то тряпку, потом в бумагу и сунул в угол за туалетом…
Выбросить Фабера, хоть он и оказался орудием убийства, рука не поднялась…
Но выбросил бумагу, спрятал кирпич и, как ни странно, стало легче…
За стеной послышался вздох и скрипнула Надина кровать.
Не спит?
Слава был нормальным мужиком и всю жизнь считал, что лучшее утешение в горе, в ужасе, в несчастье – это любимая женщина. А если еще и ночь провести с ней – так вообще – лекарство, каких нет.
Но тут он понимал, что ничего не могло быть, просто потому, что не могло.
Надя вчера, перед уходом, спросила сама:
– Я могу остаться, – сказала, потом, видимо, поняв, насколько двусмысленно прозвучала фраза, добавила: – Посидеть с вами…
– Мне лучше побыть одному… – честно сказал Прохоров, понимая, что может быть, сейчас рвет или надрывает какую-то невидимую нить, их связывающую. – Самому все передумать и пережить…
– Понимаю… – сказала Надя таким тоном, что он почувствовал – понимает.
И вышла.
А он остался один… И к лучшему, наверное…
Слава встал, выключил свет, попробовал еще поспать, но и в этот раз сон длился недолго – его разбудили колокола…
За окнами была серая предрассветная муть…
Может, в храм сходить?
Время уже полвосьмого, вот-вот начнется литургия.
К причастию, конечно, не допустят, но хоть исповедуюсь…
Может, легче станет?
Встал, оделся, решил идти не в Христа Спасителя, там народу всегда миллион, а в Илью Обыденного – там поспокойней.
Но пока шел – начал маяться…
Как он может рассказать об… «итальянце»? Ведь если священник – нормальный человек, он просто обязан послать его с признанием к ментам. Потому что одно дело – Божье прощение, совсем другое, как мы с людьми живем…
Просто обязан отправить его в отделение…
И как ему объяснить, что все произошло сто лет назад?
Как объяснить ментам, если он послушает священника (а как можно не послушать священника на исповеди?), что труп давно сгнил и найти его не представляется возможным?
Есть три варианта поведения властей в такой ситуации – в лучшем случае (если, конечно, он все честно расскажет, как было) его просто выгонят за дверь, как сумасшедшего.
Или отправят в психушку…
Или, решив, что он сумасшедший, но обеспеченный сумасшедший, просто начнут шантажировать и качать деньги…
Какой лучше?
Однако идти все-таки надо, тут выбора нет.
Слава перекрестился троекратно, пропустил двух прихожанок, на что они удивленно посмотрели на него, и вошел в храм…
Вошел, почему-то повернул сразу налево, прошел немного глубже и очутился перед иконой «Нечаянная радость».
Прохоров был не большой знаток икон и совсем не истовый прихожанин. И в храме этом он никогда не был, только мимо проходил и проезжал и видел, что несметных толп здесь почти не бывает. И про икону эту он ничего не знал, только смутно помнил, что как-то она связана с раскаявшимся разбойником.
Но почему-то подошел прямо к ней, помолился, чтобы Господь послал ему прощение. И пошел дальше по храму, расставить свечи – у кануна, у праздника, всем святым, всем святым этого храма, Богородице (эту он уже поставил у «Нечаянной радости»). И пятую – Господу…
Но когда хотел поставить Христу, вдруг увидел, что на амвоне стоит седенький священник и манит его рукой.
– Ты, кажется, хотел исповедоваться? – спросил он тихо и повернулся к Прохорову боком, наверное, чтобы лучше слышать…
– Хотел, батюшка… – честно признался Слава. И вдруг совсем тихо добавил: – Грехов много, но сегодня пришел за одним: я нечаянно убил человека…
Священник медленно повернулся, посмотрел на Прохорова, потом закрыл глаза и помолчал.
Затем опять открыл, поднял епитрахиль и жестом позвал нашего героя наклониться, положил парчовую ленту поверх головы и, пробормотав какую-то молитву так, что Слава ее не услышал, тихо продолжил:
– … Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо… Звать тебя как?
– Вячеслав…
– Вячеслава, – продолжил батюшка, – и аз недостойный иерей Его властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь… Все, иди и не греши больше… Причащаться нельзя полгода…
Прохоров отстоял службу до конца, но старого священника больше не видел. Он поцеловал крест, вышел из Храма, его пошатывало, и Слава, хотя на душе стало легче (нет, ничего не умерло, но как-то уснуло, что ли), решительно двинулся домой.
Он чувствовал себя ужасно усталым, но вновь приобрел возможность думать. Новая ситуация резко меняла их планы, и нужно было все прикинуть, посоветоваться с Надей и своими.
Однако пришлось это дело отложить, потому что, когда Слава открыл дверь, его взору представились новые коробки с книгами Гороха, конечно, опять не там, где он просил. А также отсутствие старых, что было в порядке вещей…
А вот что еще изменилось дома, он не сразу заметил и понял…
48
Пришлось еще раз внимательно оглядеться и на этот раз до него дошло: на столе не было ни одной книги из тех, которые они купили с Надей.
Тут могло быть только два объяснения:
Или петля времени (вероятно, это явление имеет какое-то более правильное название, но позвольте герою и автору называть произошедшее именно так) непонятным образом затянулась, захлопнулась, и произошло нечто, обратное тому, что случилось в знаменитом рассказе Брэдбери про бабочку. Там ненароком раздавленное в прошлом насекомое привело к необратимым последствиям в наши дни, а здесь, возможно, чтобы ничего в наши дни не менялось из-за перемен в прошлом, природа сама изъяла те предметы, которые могли на что-то глобально повлиять, и вернула их обратно в свое родное время.
Подобная идея, кажется, была у Стругацких…
Или все проще – книги спер Вадик…
Проверить это было сравнительно легко: если природа начала войну за сохранение статус-кво, то и дыры в стене нет, она была обязана затянуться.
Последнее предположение показалось Прохорову каким-то горьким чудом, потому что, если прохода в 1913 год нет, то…
Тут он так и не смог себе сказать, что именно «то», просто будет все очень плохо, хуже некуда…
Ну, как он без Нади?
И Маринка со своими уже все приготовили и решили…
И поскольку страшное все-таки не только манит, но и пугает, Слава, прежде чем отодвинуть «уродца» (а за ним была полнейшая тишина, что и должно было быть, если дверца захлопнулась), сделал сначала пару шагов в сторону туалета…
И тут автор уже во второй раз должен воскликнуть вместе с героем: «Слава мочевому пузырю…»
Потому что простое человеческое желание привело к тому, что глубинные философские вопросы решились быстро и элементарно – за туалетом, там, куда он его положил, лежал завернутый кирпич.