Любовник Большой Медведицы, стр. 64

Дождь барабанит по крыше, журчит вода, стекая со скатов. Жар от костра наполняет теплом мое тесное укрытие. Кот жмется ко мне, мурлычет песенку. Оружие у меня наготове, хотя ощущаю себя в полной безопасности. Кто сюда доберется в темноте?.. Ночь, мать несчастных изгоев, вынужденных скрываться от людей, укрыла меня своей завесой.

С утра иду наблюдать следы, оставленные ночью на тропках и тайных проходах. Запоминаю все тщательно, делаю выводы.

На следующий день после ухода коллег в местечко я заметил, что группа Паяка вернулась в Польшу. С того времени они за границу и не ходили. Может, ливни им помешали? Когда б я даже и не заметил их прихода в Советы, заметил бы их возвращение. Почти ничего не ускользает от моего внимания. Знаю, сколько мелких групп пошло в Советы, сколько вернулось. Узнаю это по следам и многим деталям — они, вместе взятые, дают точную картину ночной жизни в приграничье.

Кончился шестой день моей жизни в Красносельском лесу. Спирта уже нет вовсе, шоколад кончился. Осталось лишь немного солонины. Экономлю ее, постоянно голодный. Печеная картошка без соли уже надоела донельзя. Группа Паяка так за границу и не пошла, и меня ничего не держало здесь. Не стоило следить дальше, проще было узнать про партию в местечке. Обдумав все, решил я этой ночью идти за границу.

Ночь и день не было дождя, а теперь снова начало затягивать огромными клубами черных туч. Плотно закрыли они небо, затемнили. Скоро дождь польет еще сильней прежнего. Кот беспокоится. Крутится все время, бежать куда-то хочет, мяучит. Я его успокаиваю.

Близится вечер. В лесу уже темень. Тишина. Все замерло. Кажется только: тучи ползут с глухим рокотом по небу. Я кидаю в огонь все дрова, развожу большой костер. Греюсь, пеку картошку. Выкапываю ее из пепла, достаю последний кусок солонины. Отдаю треть коту, свою долю съедаю с картошкой.

Темнеет сильнее. Встаю. Ласкаю кота на прощание, выхожу из шалаша. Кот мяукает вслед. Может, чувствует, что навсегда прощаюсь с ним.

Иду напрямик лесом к дороге, выводящей на Затычин. Издали раскатываются глухие, тяжкие отзвуки грома. Все ближе они ко мне. Поднимается ветер, трясет верхушки деревьев, наполняет лес тоскливым шумом.

Темень кромешная. Я едва нахожу путь между деревьями. Вдруг, как коса на луг, падает на лес длинная зеленая молния. Низко, будто из-под земли — гром, плывет тяжелыми волнами во мрак. Новая молния, желтая, пронзает воздух. Третья, красная, взрывается ракетой. Четвертая, золотая, рассекает сумрак от края до края. Пятая, белая, срывает ночь с земли, и какое-то время я отчетливо вижу каждый ствол, каждую веточку, каждый лист. А потом молнии — непрерывно, одна за другой. Сплетаются. Бьют одна за другой. Разливают меж деревьями потоки света.

Воздух дрожит удивительно… Гудит тяжко. Дрожат деревья.

Гроза. Ветер ломает сучья, валит деревья. Молнии разбивают в щепы самые могучие ели, сосны и березы. Лес трепещет.

Я упрямо иду вперед. На голову сыплются ломаные ветки. Где-то справа, слева валятся деревья. Сверху сверкают молнии. Тревожный лесной шум сливается со свистом ветра, грохотом грома.

Держу в руке фонарь, но светить нет нужды. Молнии неустанно освещают мой путь.

Наконец, выхожу на край леса. Иду полем в нескольких десятках метров от опушки. Тут безопаснее. Не упадет дерево, не ударит падающий сверху обломанный сук.

Начинается ливень. По полям несутся потоки воды. Вскоре промокаю до нитки. Пробую фонарик — не работает. Тогда вынимаю из кармана наган и с оружием в обеих руках иду вперед. Стараюсь выйти на большак — иначе в такую погоду не найти нужного направления.

Наконец, нахожу дорогу. Долго не решаюсь, но, наконец, иду по ней вперед. Иначе могу заблудиться.

Иду вперед с оружием наизготовку. Ливень льет, я шлепаю по бесконечной луже. Пообок дороги, во рвах, несутся потоки.

Что сейчас кот поделывает? От моего лесного укрытия, от шалаша, от костра, наверное, и следа не осталось.

Все иду и иду по большаку вперед. Миную один за другим несколько мостов. Посчитав их, прикидываю: поблизости должен быть мост на второй линии. Останавливаюсь, прислушиваюсь, но через минуту иду дальше. Разве отличишь что-нибудь в таком урагане грохота?

Ступаю на мост. Медленно, пригнувшись, держа пальцы на спусковых крючках подготовленного оружия, иду вперед. Может, совсем рядом кто-то! Вдруг спотыкаюсь и чуть не падаю. Едва не выстрелил. Останавливаюсь, касаюсь ногой чего-то мягкого — это упавший с воза мешок с сеном.

Двигаюсь вперед. Дорога поднимается по скользкому склону. До границы мне — километр по дороге. Шаг за шагом, медленно бреду вперед. Смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов. Половина десятого. Через час, если быстро идти, буду на мелине.

Чувствую: граница поблизости. Сворачиваю с большака влево и вскоре по пояс в воде перехожу обычно мелкий ручей, быстро набравший силу. Через пару часов он превратится в настоящую реку.

Наконец, подхожу к местечку. Иду по Минской улице, потом на рынок, оттуда на Слободку. Через полчаса я у нашей мелины. Залажу по крыше наверх и стучу в дверцы, ведущие на чердак. Через минуту слышу голос Грабаря:

— Кто там?

— Я. Владек.

Дверцы тут же открываются. Захожу на чердак. На перевернутом днищем вверх ящике горит свеча. Рядом на меньшем ящике сидит Щур. Перед ним — бутылки, закуски. Щур радостно меня приветствует:

— Я будто знал, что придешь! Говорили про тебя. Хотел уже идти за тобой, но днем у меня было важное дело в местечке, отложил до завтра.

— Дайте поесть и выпить, — говорю коллегам. — Изголодался я.

Поспешно выпиваю стакан водки, жую толстые ломти шинки. Когда чуть успокоил голод, снимаю с себя мокрые одежду, белье и обувь, переодеваюсь в сухое.

Щур рассказал, что Паяк после того, первого раза, сделал перерыв. У купцов нет товара, ожидают транспорт из Вильни.

— Просидел я там зря! — говорю Щуру.

— Не… наука на будущее тебе. Узнал зато хорошо, как «слоны» ходят!

Затем Щур вынул из бумажника и отдал мне тысячу девятьсот шестьдесят долларов — моя доля с последних наших работ. Теперь я имею вместе с тем, что отдал на сохранение Петруку, больше четырех тысяч долларов. Для меня сумма очень большая. Мог бы поступить, как советовал Сашка: прервать работу, уехать в другой город и там нормально устроиться. Задумался я над этим, но Щур мои мысли прервал. С оживлением принялся описывать планы будущей работы. Разгорячился, грозил «повстанцам» кулаком и нас заразил своей увлеченностью.

Выпили мы еще по стакану сивухи за удачу и легли спать. Щур из-за ливня не стал возвращаться в местечко, остался с нами. Рассказал, что раненного мной «повстанца» прячут в местечке и лечат тайно и что группа, с которой он шел, вернулась без денег и без сопровождающего.

Мы долго курили, разговаривали тихонько. Над нами безумствовала гроза.

Наконец я уснул. Снились мне той ночью слоны. Не африканские и не индийские, а наши, пограничные, которых старые фартовцы называют презрительно «повстанцами». Я следил за ними, гонял их, хватал. Помогал мне в том большой рыжий кот с обрубленным хвостом и разодранными ушами.

10

Однажды Щур пришел на мелину раньше обычного. Залез на чердак, замкнул за собой дверки и объявил торжественно:

— Знаете что, хлопцы?

— Ну давай, не томи! — сказал Грабарь.

— Петрук Философ прощается с границей. Сегодня уезжает в Вильню. С тобой, Владек, увидеться хотел. Он родных нашел. Вчера получил от матери письмо, так день, как пьяный, ходил. Сегодня начал в дорогу собираться. Мужанский чуть не плачет. Привык старикан к нему. Как сына полюбил.

Щур замолк. Долго раздумывал и вдруг предложил:

— Знаете что, хлопцы? Может, и нам на пару дней в Вильню мотануть? А что? Шкурок у нас тьма. Сдать нужно. Ну, и позабавимся малость. Как вам?

— Пошло! Первая категория! Да я хоть сейчас! — объявил Грабарь.