Младший сын, стр. 96

Дмитрий тяжело расхаживал по столовому покою. Холопы, заглядывая и видя гневные, сведенные брови князя, прятались. На улице гомонили ратники. В открытое окошко врывался недальний шум торга. Конь заржал пронзительно под окном. И так же, как и прежде, сидел баскак на ордынском дворе, хоть и другой, Ногаев. Верил ли ему хоть Ногай? Верит ли сам он Ногаю? Верит ли Гавриле Олексичу? Ну, тот, после смерти Олфера, его не предаст. Смерти ли? Или убийства? Сказывали, умер от ран в шатре у Гаврилы. Могли и помочь умереть…

Узорчатые мягкие сапоги не скрипели. Только тяжело вздрагивали половицы. Он отяжелел с годами. Еще больше стал похож на отца. Старые слуги говорили о том в очи и позаочью.

Сенная боярышня зашла – великая княгиня прошала: будет ли обедать с нею или с дружиной? – Дмитрий взглянул, пожал плечами и ничего не отмолвил. Боярышня, оробев, скрылась.

Следовало принять ключника и дворского. Следовало нарядить, кому размещать полон. Следовало послать в Москву и Ростов. Следовало отпустить новгородских бояр (новгородская рать с посадником Андреем тоже подходила к Твери). Сейчас сидят, добиваются, чтобы разрешил им в отплату за помочь свой посадничий совет! Он бросил всех, кого мог, на Тверь. Но семнадцатилетний Михаил и вдова дяди, Ксения Юрьевна, не струсили. Он с невольным уважением подумал о ней: как твердо ведет, как держит удел! Сына вырастила! Михаил или бояре его? Таки себя показали! Рати были расставлены как надо. Еще две-три войны – и с Михаилом будет вовсе не совладать! Понимают ли это новгородцы? Впрочем, с Новгородом и отцу было трудно. Все же он им не разрешит взять и торговый суд, и суд посаднич в свои руки (как они ему не разрешили построить Копорье!). Земля должна быть едина! В этом, и только в этом, спасение ее!

Он все делал так, как надо, и все было не так, получалось не так. Почему под отцом они были покорны?!

Ростовчане тоже хороши! Капризно, по жребию, делили Ростов с Угличем. Разве жеребьем решается власть? Она от предания, обычая, заветов. Как хочет земля! Ну и досталось; Константину Ростов, а Дмитрию, старшему, Углич. Дмитрий Борисович нынче вновь воротился в Ростов – и в Угличе не усидел, и распустил ростовчан. Татар назвал. Татар ограбили и выгнали вечем. Теперь Орда в гневе, и Дмитрия Борисовича с Константином зовут туда. Ежели бы не споры в Орде – дождались похода! А то с землей, как хотят, словно порты и рухлядь делят, а после на брюхе к татарам. Ежели люди не уважают своего князя, какой ты князь! У него, в Переяславле, татары не грабят горожан и свои не бунтуют.

Но почему, почему ничего не выходит, не ладится толком?! У Андрея, сказывали, опасно больна жена. К хорошу или худу – он уже перестал понимать. Болеет княгиня, братня жена, вроде должно быть к худу, почему же думается, что к хорошему? Давыд Явидович, старый лис, поотстанет от Андрея… Или станет еще хуже? А умрет она, и брат женится в Орде, как Федор Ярославский?! И сделает!

Дмитрий зло задышал, отшвырнул сапогом тяжелое резное кресло, зашиб ногу и еще больше взъярился. Дорогой зипун лиловой цареградской камки чуть не треснул от бешеного движения руки, золоченая, сканной работы, украшенная яхонтом пуговица, отскочив, со звоном покатилась по полу. На шум вбежал слуга, углядев, кинулся за пуговицей, поймал, поднял кресло, исчез.

Дмитрий подошел к отодвинутому окошку. Влажный, уже весений дух, струящаяся волна холодного воздуха остудила лицо.

Где-то сейчас, в заснеженной степи, кони копытами выбивают корм. Где-то там, за лесами, горят деревни, татары пустошат Рязань. Волынские и галицкие князья ходят в походы на Литву, по воле татарской. Поход на ляхов, однако, был неудачен, и опять не понять, надо ли радоваться или сожалеть ослаблению Ногая? Он не хотел верить, что Ногай тайно принял бесерменскую веру. Но говорили о том упорно. Что, ежели так, и Ногай отворотится от Руси? Слабеющая Византия кумилась и заигрывала с Ордой. Митрополит Максим недаром сперва отправился к Ногаю, а уже спустя год – к нему!

Паутинной дрожью отдавались на Руси дела и заботы далеких стран. Где-то в Персии начиналась война – и подскакивали цены на торгу, и торопились цареградские, фряжские и ганзейские гости со своими товарами, и начинало не хватать серебра для Орды. Кто-то с кем-то дрался в мунгальских степях, куда и скакать-то многие месяцы, – и Орда становилась сговорчивее, не так давила за горло. Византия сносилась с Римом – в чехах и ляхах тотчас начиналось шевеление и через Волынь доходило до Твери. Тверская великая княгиня шлет посольство в Киев – и надо смотреть, не отзовется ли это в Ногаевой степи? Половцы и аланы заволновались – что будет делать Телебуга, не пойдет ли войной на Ногая? Все, что происходит во владениях Ливонского ордена, и даже в самой немецкой земле, и в земле свеев, и в Дании, и у далеких франков, фрягов, веницейцев, – все тотчас отзывается на торговле Великого Новгорода, а через нее – на нем, Дмитрии, на его успехах или уронах, и опять на проклятой, неминучей ордынской дани, на пресловутом ордынском выходе, серебро для коего течет оттуда, с севера и запада, через новгородские ворота Руси!

Данил у себя в Москве уединяется, все что-то строит. Нынче построжел, повзрослел, о делах своих не сказывает. Да и почему он решил, что Данил должен его так уж любить? Как долго не давал он ему воли, держал за наместником, надо ли было так? А как? Как удержать, как не уронить все это шевелящееся, ползущее людское море? Дом отцов становился непрочен. Ветер времени продувал его насквозь. Где взять силы? На Тверь едва хватило, а он ведь поднял всех! Татар было привести? Батюшка на дядю Андрея посылал. В те поры было можно, сейчас нельзя. Да и… Тогда уж прощай гордые замыслы и отсвет древнего величия! Тогда уж кланяйся Орде, стойно Федору Ярославскому. И все расползаются врозь! Временами охватывает отчаянье… Княжич Иван нынче встретил его опять с какими-то харатьями – книжник! В монахи ему идти, а не править землей. Да и сам того хочет. Все же в чем-то перед старшим сыном он виноват…

Дмитрий отошел от окна, уже кожей ощущая, как затягивает его колесо ежедневных обязанностей, как час раздумий словно плотиною перегородил течение дел. Ждут новгородцы, ждет Терентий с Онтоном, ждет ключник с исчислением, чего стоили две недели похода… Ну, хорошо, скажем, когда-то и я умру (сердце порою наливалось тяжестью). Ты, Андрей, возможешь ли поднять и не растерять этот груз? Ведь и ты сын нашего отца, ведь на нас, на нас с тобою возложена судьба земли! Ведь не Даниле же, что ставит мельницы и сам ходит по торгу, по плечу этот груз власти!

Дверь широко распахнулась. Пронизанный солнцем, с васильковыми сияющими глазами, семнадцатилетний сын Александр, Саша, Сашок, ровесник Михайлы Тверского, стоял на пороге. Одна радость и одна надежда. Нет, надо жить – для него, для этих сияющих глаз, грядущей надежды своей!

– Батюшка, тебя ко столу кличут! – звонко, без тени смущения возгласил Александр. Младший сын один не боялся его в такие, как эти, часы. И улыбка, рвущаяся с губ, победная (ну улыбнись, улыбнись же ему и ты!). Тверь все-таки укрощена, Ногай будет сговорчивее, боясь Телебуги. Все еще можно устроить, и жить стоило. Этот пронизанный солнцем отрок возвращал ему веру и мечты прежних лет. Дмитрий обнял сына за еще неширокие плечи. На миг притянул к себе – почуять свежее дыхание отрока, горячее тело любимого сына.

– Нынче поедешь со мной в Орду!

– Батя, правда?! – Сашок запрыгал как маленький.

Глава 76

Дома в Княжеве Федора встретил Грикша диковинной новостью:

– Козел вернулся!

Федор сперва не понял.

– Кто?

Потом разом вспомнил детского приятеля:

– Да ну! Где же он?

– Сейчас, кажись, у Никанора, пьют. Обещал зайти, тебя поглядеть. Ты с ним не очень-то, може, от татар послан…

– Да брось, Козел-то! Ну, Козел! А я думал, загинул в степи, да и на поди! Фрося-то не дожила. А все поминала, как умирала, баяли, все жалела… Козел! Дивны дела твоя! – Он даже расхохотался.