Песни черного дрозда (сборник), стр. 77
«Лавины?» — хотел было уточнить Саша, но лесничий перебил его:
«Я про чужих людей говорю, слышишь? Про чужих в заповеднике. За ними смотри».
Ещё лесничий сказал, что Котенко пошёл восточней, а зубровод заповедника на лошади уехал к верховьям реки Шика, куда подалось основное стадо зубров. Словом, не только лесники, но и «наука» пошла в горы.
Май — время «матери и дитяти» в лесах, когда на свет белый повсюду появляются оленята, косули и серны, когда медвежата начинают ходить с мамкой, а птичьи гнёзда полны тёплых яичек. Пора буйного развития трав, цветения кустарников и деревьев.
Первый привал Саша сделал у развилки долины, где когда-то проходила узкоколейка. Знакомые места.
Он привлёк к себе Архыза и сказал:
— Здесь ты родился, во-он за тем поворотом. И здесь умерли твои родители, Самур и Монашка.
Архыз смотрел Саше в глаза. Он не понимал слов, но отлично почувствовал грусть в его голосе. Эта грусть передалась ему, он молча ткнулся тупым носом в плечо хозяина.
Саша гладил тёплую спину Архыза и дивился, как быстро он вырос. Год ему или чуть больше? Скорее всего, год. А выглядит совсем взрослым.
Густая пятнистая шерсть надёжно укрывала тело Архыза. Голова его, чёрная со лба, по бокам и к горлу светлела; на широкой груди разливалось белое, очень красивое пятно, оно шло по передним ногам, по животу, но спина Архыза и бока оставались чёрными, только на пушистом, слегка загнутом вверх хвосте снова возникала белизна. В тёмных глазах светилась взрослая понятливость. Небольшие, заломленные на концах уши стояли твёрдо, и ни один шорох не проходил мимо них. Архыз удивительно походил на Самура, своего отца. Трудно даже сказать, что досталось ему от матери-волчицы, разве что больше черноты по шерсти или эта поразительная молчаливость, гордая замкнутость в себе, так странно связанная с преданностью своему хозяину, которую он уже успел доказать, когда бросился за Сашей в холодную реку под Камышками.
— Ты у меня молодец, — сказал Саша свою излюбленную похвалу, ещё раз погладил собаку и поднялся.
Вот и остался позади последний крошечный, почти нежилой посёлок в узкой долине реки. Тропа свернула вправо, горы сдвинулись. Вероятно, за три часа ходу Молчанов поднялся не на одну сотню метров, потому что как-то незаметно он из мая перешагнул в апрель.
Дубы и грабы здесь только что открыли листовые почки; лес стоял ещё прозрачный, без слитной тени; под деревьями и на полянах густо цвели цикламены.
Саша сбавил шаг. Стало трудней дышать, потому что тропа, хорошо заметная на жёлтой глине, пошла круче. Начался подъем на щеку горы; тропа постепенно покидала дно распадка, это дно было завалено обломками камня, как всегда в верхних частях ущелья.
В буковом лесу ещё посвежело. Тут почки едва-едва показывали свою зеленую сердцевину.
На ночлег Саша остановился, когда перешагнул в март.
Тропа вывела его в седловину у вершины округлой горушки. Появился лохматокорый явор — высокогорный клён, пихтарник и редкие берёзы. Снег лежал вокруг большими пятнами.
Саша шёл краем одного из снежников. Корка льда хрустко сломалась; под ней проглянули нераскрывшиеся ещё купальницы и лютики, а в другом месте он увидел, как прямо из снега торчали довольно крупные бутоны знакомого ему кандыка. Это альпийское растение не ждёт, пока земля освободится от зимней одежды. Сильный бутон на цветоносе как пикой продырявливает неглубокий снежник и тянется к солнцу, а когда согреется, вдруг распустится нежнейшим белым цветком с красивенькой жёлтой сердцевиной. Диву даёшься, как такому созданию удаётся выжить в столь суровой среде! Впрочем, и на благодатном юге мы часто являемся свидетелями отчаянной силы прорастающих стеблей: вспомните, как запросто вспучивает и пробивает тонкий асфальт на городских панелях самый обыкновенный подорожник…
Саша вынул нож и расковырял снег около кандыка. Под снегом был ещё лёд, стебель пробуравил сперва его — плотную трехсантиметровую корку.
— Расти, богатырь, — сказал Саша и огляделся.
Близко он увидел большую пихту с ветками чуть не до земли. Значит, под ней сухая земля. Место для ночёвки.
Холодная ночь. Саша поверх мешка укрылся ещё плащом; раза три подбрасывал в костёр ветки и все равно чувствовал себя не очень уютно. Ещё до свету высунулся, посмотрел на часы: без десяти пять. Полежал, наблюдая за сереющим небом, за белым, лёгким инеем, покрывшим плащ, шерсть собаки, камни и ветки деревьев; не вставая, набросал на едва тлеющие угли сушняка и, когда огонь костра обсушил иней на плаще, выскользнул из спального мешка.
— Архыз, побудка! — крикнул он, сделал десяток-другой быстрых движений и остановился, поражённый чудесным видом гор.
Придвинутый совсем близко в прозрачном воздухе утра, белоснежно-голубой неровной линией рисовался перевал. На первом плане горбился Эштен, словно белый утюг, вознесённый к небу. Луч солнца как раз добрался до вершины горы, и там родился яркий отражённый свет.
Острые глаза лесника заметили сбоку горы и чуть дальше неё какое-то движение. Приладив бинокль, Саша определил: это подымалась струйка лёгкого дыма. Любопытно.
Они с Архызом позавтракали. Пользуясь удачным наблюдательным постом, Саша ещё не менее часа разглядывал в бинокль долины. Увидел четыре небольших стада оленей, резвящихся туров на противоположной высотке, одинокого медведя на опушке леса — он что-то усиленно выковыривал из трухлявого ствола. Архыз сидел, перебирал ногами и зевал. Торопил идти.
Что же все-таки за дымок у перевала?…
3
Через час-другой хода снегу сделалось больше. Теперь только редкие проталины обнажали субальпийский луг. На рыжих пятнах, посечённых во всех направлениях мышиными ходами, земля парила. Вскоре пришлось встать на лыжи.
Миновали глубокую седловину, пересекли луг с кучками березняка. Солнце, поднявшись, пригревало хорошо, но снег с высотой становился все крепче. Саша и Архыз пошли быстрей, тем более что основной подъем миновали и путь выровнялся. Только на подступах к самому Эштену пришлось одолеть крутой бок, и вот здесь Саша увидел, что туристской тропы нет. Видно, за зиму с ужасающей высоты через тропу прокатилась не одна, а две или три лавины — они сгладили все карнизы. Саше пришлось снять лыжи и с предельной осторожностью двигаться поперёк очень крутого, градусов на шестьдесят, склона, выискивая сапогами зацепины, чтобы не скатиться вниз.
К вечеру, когда тени сумерек заполнили ущелье, Молчанов вышел на ровную площадку с девственным снегом. Только низкие берёзы, кусты вереска и рододы оживляли её. Близко стоял туристский приют. Саша бывал в нем давно, ещё с отцом.
Дымок подымался отсюда.
Архыз насторожился и так посмотрел на хозяина, словно хотел удостовериться, чует ли он…
— Тихо, — сказал Саша и на всякий случай спустил предохранитель карабина.
Уже в виду приюта постояли за кустами. Из железной трубы балагана выползал ленивый сизый дым. В чёрном окне блеснул огонёк. Зажгли лампу.
— Вперёд, Архыз! — приказал Саша и оттолкнулся на лыжах.
Когда он подскочил к балагану, Архыз, задыхаясь от гнева, рычал и царапался в дверь, которую кто-то, чертыхаясь, крепко держал изнутри.
Саша клацнул затвором.
— Ко мне, Архыз! — И когда собака, угрожающе рыча, отбежала, он крикнул тому, неизвестному: — Выходи!…
Дверь приоткрылась, высунулась рука с топором, потом небритое рассерженное лицо. И вдруг оно расплылось в самой широкой улыбке.
— Александр! Тебя ли вижу, тёзка! Да возьми ты на сворку кобеля, он же, само собой, разгрызёт меня, если обратно кинется!
Этот голос, а главное — давно не слышанное «само собой» так поразили и обрадовали Сашу, что он рассмеялся и даже пристукнул прикладом о снег. Александр Сергеевич, «директор» приюта на Прохладном, друг отца и его друг… Но как он очутился здесь в столь раннее время года?
— Пойдём, Александр, залазь ко мне в нору, будь она неладна! За такие вот дела я бы, само собой, заставил тутошнего начальника зиму зимовать. Решето, а не жилище. Нет, ты погляди, ни одной шипки целой в окнах не нашлось! Как Мамай прошёл — все кувырком!