Песни черного дрозда (сборник), стр. 160

— Ну и Алёха, царство ему небесное…

— Он что? Помер? — Молчанов даже побледнел.

— Нашли в лесу. Едва узнали, так его разделали.

— Кто?

— Может, рысь. А может, и медведь, — уклончиво ответил Семёнов. — Недалеко от Шезмая лежал, под хворостом упрятанный. Плохо кончил. С таким грехом в лес подался! Судьба, что ли, распорядилась?…

Молчанов чай отодвинул, ещё более посерьёзнел. Вон как трагически повернулась история! Неужели Лобик?… Стала понятной отчуждённость Одноухого, его враждебная недоверчивость. Из друга он превратился в опаснейшего для людей зверя. Ведь если встретит кого другого, трудно сказать, чем кончится такая встреча. Нет. Нет! Не верится! Одноухий показался на глаза не для того, чтобы угрожать. Нет. Это было его последнее «прости».

— А ведь я встретил Лобика, — сказал Молчанов.

— В лесу? — Семёнов не мог скрыть своей тревоги.

— Близко не подпустил ни меня, ни Архыза. Постоял, поглядел и ушёл. Совсем не похож на прежнего Лобика. Чужой.

— Да-а… — раздумчиво произнёс лесник. — Вот такие дела-то. Обидели зверя, он и… Ты чего не пьёшь чай-то? Подлить горячего? Чудеса! Убег тот Лобик из-под носа у лесничества. Не без понятия зверь!

Александр Егорович промолчал. Разве мог он подумать в ту ночь…

Перед сном Молчанов вышел из дому, сел на лавку у дверей. Под ноги подкатился Архыз. Влажная иссиня-чёрная ночь висела над лесом. Мелкие звезды кучно высыпали на чёрном небе. Едва виднелись контуры вершин, ограничивающих горизонт. Улёгся дневной ветер, было тепло, пряный дух волнами накатывался из джунглей, убаюканных ночью. На южном склоне осень ощущалась слабо; буйная зелень властно укрывала горы.

Он вспомнил, что в школе у Бориса Васильевича начались занятия. Значит, и Таня… Боже, как мог он запамятовать! Ведь она приехала, она здесь, дома!

Молчанов поднялся и вошёл в дом.

— Петро Маркович, — сказал он решительно и быстро. — Ты извини меня, но я должен идти, прямо сейчас.

— Смотри-ка, ведь десять часов. И темень — глаз выколи.

— Фонарь дашь мне?

— Фонарь можно. Тогда так решим: я провожу тебя. И не отговаривай, тут до гравийки ты дорогу плохо знаешь, а там уж пойдёшь сам.

Через десять минут жёлтый свет «летучей мыши» покачивался над дорогой из кордона, освещая небольшой кружок, ноги людей и фигуру собаки, бредущей позади, устало свесив голову.

В первом часу ночи Молчанов постучался к Борису Васильевичу. Тот выглянул в окно, сонно сказал «сейчас», и через минуту Александр Егорович пожимал ему руку.

— Мы ждали тебя раньше, друг мой, — сказал учитель.

— Мы?!

— Именно мы — Таня и я.

— Значит, приехала?!

— Она обязательный человек, Саша. Уже несколько занятий провела.

— Совсем приехала?

— Знаешь, в этом ты разберёшься, когда встретишь её. А сейчас раздевайся. Пожалуйста, не стой передо мной этаким столбом.

— Я, пожалуй, пойду…

— Свидание в час ночи?… Совсем не думаешь, что говоришь. Раздевайся, а я достану тебе постель и согрею чай. Будь умненьким, Саша, и помни; утро вечера всегда мудрёней.

И за коротким чаем, и в постели, когда все стихло в доме, Александр робко и непрестанно улыбался. Лежал, руки за голову, смотрел в потолок и улыбался. Какой там сон! Думал, ни за что не уснёт, а не заметил, как сморило, и вдруг почувствовал, что его уже тормошат. Открыл глаза, в комнате — предрассветная синь, Борис Васильевич рядом.

— Вставай, шесть скоро. Пока то да се… Ну-ка, по-военному!

4

Он знал, по какой дороге ходит в школу Таня. Ещё когда учились, не один раз поджидал её, чтобы идти вместе и в школу и из школы. Вряд ли она изменила традиции, тем более что это самая короткая дорога, мимо столовой, направо, мимо парка и магазина, и ещё вниз, к реке, два квартала по узкой улице, заросшей спорышем и подорожником.

Шёл, улыбался, и кто встречался — оглядывались на него: смотри, какой радостный человек! Ни о чем другом не думал, только о Тане, даже загадал, в каком она платье сегодня: в сером, строгом. И белый воротничок. И белые кружевные манжеты. Есть у неё такое, видел.

Таня выбежала из-за поворота у самого парка. Он угадал: она была в сером, строгом платье. С чёрным портфелем в руке. Выбежала, увидела Молчанова в семи шагах, с ходу остановилась, почему-то перехватив портфель обеими руками. А он шёл навстречу, и лицо, глаза, губы — все у него светилось радостью, и слова: «Ну, здравствуй!» — он тоже сказал радостно, светло и просто, словно и не было трудных годов и расставания, словно опять они ученики десятого, и сейчас он повернёт за ней, и пойдут они неторопливо, размахивая портфелями, потому что до первого урока ещё двенадцать минут.

Губы у неё дрогнули. Как тогда, в аэропорту, прислонилась она головой к его плечу, к щеке, и мягкие волосы скользнули по Сашиному лицу. Но это — мгновение. Таня отшатнулась, посмотрела в глаза и быстро поцеловала. Он хотел обнять её, она вдруг покраснела, отодвинулась и скользнула взглядом в сторону.

— Здравствуй, — сказала она, сунула ему портфель, повернулась, и они пошли к школе совсем так же, как много лет назад.

— Рассказывай, — попросил он.

— О чем?

— Ну как здоровье, самочувствие, как живётся…

— Ах, Саша, Саша! Разве я могу сейчас? Я так давно не видела тебя!

— Вот и рассказывай. А хочешь — я…

— Будем идти, молчать и я буду потихоньку смотреть на тебя. Ты прямо из леса?

— Ночью пришёл. Не дал спать Борису Васильевичу. Как Саша-маленький?

— Он так обрадовался, когда я приехала! Прыгал, прыгал, а потом весь день ходил, держась за юбку. Он подрос, возмужал. Да, совсем забыла: это правда, что ты остаёшься в Поляне?

— Правда.

— Отлично! Пропуск в заповедник для моих учеников всегда обеспечен!

— Ты какие классы ведёшь?

— Старшие, Саша. Биология. Ты где остановился? И когда Елена Кузьминична приедет?

— Как только соберётся… Значит, с Ленинградом все?

— Тысяча вопросов. Нет, Саша, так не годится. Помолчим. Иначе я приду в класс и начну рассказывать не о Дарвине и Ламарке, а о Молчанове, и тогда случится конфуз, и Борис Васильевич на педсовете скажет в мой адрес какие-нибудь страшные слова.

— Сколько у тебя уроков?

— Три.

— Значит, ты освободишься…

— В половине первого.

— Я буду ждать. Вот здесь.

— Ладно. И пойдём к нам обедать.

Они подошли к школе. Во дворе шумела детвора, бухал мяч, — все, как бывало и при них.

— Пока! — Таня подняла ладошку. — Архыза не забудь, Саша ждёт его не дождётся.

И он поднял руку, отсалютовал, пошёл в сторону своего отдела, где начальника ждали серьёзные дела и разговоры, не располагающие к улыбкам. Но он ещё долго шёл с радостным, сияющим лицом и никак не мог стереть простую доброту с лица.

Как хорошо в этом мире!

Работал, принимал посетителей, перелистывал бумаги, каждые двадцать минут поглядывал на часы, сперва на руке, потом на стене. Чтоб без ошибки.

И в двенадцать поднялся из-за стола, прошёлся от окна к окну, потом вспомнил, что надо за Архызом, и заспешил.

Овчара он оставил во дворе у Бориса Васильевича, наскоро привязал его к какому-то колышку и только сейчас вспомнил, что утром не покормил.

Он заглянул во двор с улицы. Увидел, что того колышка уже нет. Куда Архыз мог убежать? Впрочем, по улицам бегать не станет, ясно — куда.

На условное место Молчанов пришёл раньше. Заглянул в парк. Все тут свежо и зелено. Под каблуками потрескивает ракушечник, им всегда засыпают дорожки. Обошёл свежевыбеленный памятник защитникам Кавказа, машинально прочитал имена, которые ещё в детстве знал, и тут увидел Таню.

— Давно ждёшь? — спросила она и сунула ему портфель, потяжелевший, пожалуй, вдвое. Ну, конечно, тетради. Или книги из библиотеки. — Ты есть хочешь? Я — страшно. Идём! Мама теперь приготовила что-нибудь вкусненькое.