Нераздельные (ЛП), стр. 79

Он присаживается рядом. Его присутствие не спугивает Уну. Хороший знак.

— Все прошло, как ты ожидала? — задает он вопрос.

— А ты как думаешь? — горько спрашивает она.

— Я думаю, что ты очень верный и очень упрямый человек, миссис Уна Таши’ни.

Он вынимает что-то из кармана.

— Кстати, я должен кое-что тебе показать. — Он вручает ей водительские права, полученные на Гавайях. Уна бросает на них незаинтересованный взгляд.

— Ну, ты умеешь водить машину. Подумаешь, дело великое.

— Великое. Это официальное удостоверение личности. После всего случившегося на Молокаи власти штата провели специальный референдум и официально объявили меня человеком. Признали факт моего существования. По крайней мере, на Гавайях. Остальной мир не уверен.

Она отдает ему карточку.

— Тебе не нужно водительское удостоверение, чтобы доказать, что ты существуешь. Я знаю, что ты существуешь.

— Спасибо, Уна. Ты не представляешь, как много это для меня значит. — Впрочем, непонятно, верит ли она ему.

— Чем теперь займешься? — спрашивает Уна.

Кэм пожимает плечами.

— Предложений достаточно. Пригласили играть в Карнеги-холле и возглавить Парад роз [35].

— Значит, как был звездой, так и остался.

— Наверно. Но теперь это из-за того, что я сделал, а не из-за того, кто я такой. Огромная разница.

Уна обдумывает сказанное.

— Да, наверно, ты прав.

— Само собой, теперь мне не нужна Роберта, чтобы устраивать свои дела. Я обзавелся агентом, и она нагоняет на меня почти такой же страх.

Уна смеется, и Кэм счастлив. Если он заставил ее смеяться в этот странный день печальной свадьбы, то сражение, можно сказать, наполовину выиграно. Он смотрит на одинаковые кольца на их руках. Уна замечает это, и обоим становится неловко.

— В общем, — произносит Кэм, — я на некоторое время возвращаюсь на Молокаи. Похоже, теперь, когда усадьба конфискована в пользу государства, никто не знает, что делать со всеми этими сплетами. Нужен человек, который бы говорил от их имени и помог им стать цельными умственно и физически.

— Их что, просто оставят там и все?

— Никто не хочет иметь с ними дело, никто не хочет признать само их существование, но когда кто-то предложил применить эвтаназию, публика встала на дыбы. — Кэм вздыхает. — Когда-то Молокаи был колонией для прокаженных. Похоже, остров не собирается отказываться от традиций.

Кэм замолкает. «Ты заполняешь пустоту кирпичик за кирпичиком, — вспоминает он. — И не в одиночку». Он берет ладонь Уны, крутит кольцо на ее пальце… Она не отдергивает руку, и тогда он говорит:

— Я был бы очень рад, если бы ты поехала на Молокаи вместе со мной.

Уна вперяет в него долгий взгляд.

— А с какой стати?

— Потому что я попросил? — отвечает он вопросом на вопрос. — Потому что ты этого хочешь?

— Я надела это кольцо на твою руку. Но я не вышла замуж за всего тебя.

— Знаю. Но хочешь мою руку — бери и остальное.

Она ухмыляется:

— Вот еще! Где моя бензопила?

— Ах, — роняет Кэм. — Старые добрые времена.

Снова повисает молчание, но на этот раз не такое неловкое.

Уна отбрасывает с лица волосы. Слезы ее уже почти высохли.

— А как там, на Молокаи? Жара и парилка? Какую одежду взять с собой?

— Значит, поедешь?! — задохнувшись от счастья, спрашивает Кэм.

Вместо ответа девушка наклоняется к нему и целует. Затем, зарывшись пальцами в его разноцветную шевелюру, едва заметно улыбается, вглядывается в его неотразимые, по всеобщему признанию, глаза и нежно шепчет:

— Как я тебя презираю, Камю Компри!

А потом целует его еще раз.

78 • Коннор

Как только все «женихи» уходят и обитатели коммуны воссоединения возвращаются к своим делам, сумерки наполняются той мягкой меланхолией, которая всегда наступает после выдающегося события.

— Сегодня Хэллоуин, — замечает СайФай. Они с Коннором, Рисой и Левом помогают убирать в особняке. — Вот я и думаю, что это сегодня было: сласти или напасти?

— Наверно, и то, и другое, — предполагает Риса. Она слишком крепко сжимает руку Коннора, и тот содрогается от боли.

— Прости! — лепечет Риса.

Его раны глубоки, и как наноагенты ни стараются ускорить процесс заживления, боли сплетенному не избежать — ни физической, ни моральной.

Лев пересаживает кинкажу, цепляющегося за его пояс, себе на загривок.

— Как это было? — спрашивает он Коннора. До сих пор никто не отваживался задать ему этот вопрос, но Лев, который тоже побывал за гранью собственного существования, имеет на это право, как никто другой.

— Словно… словно выдох, который никогда не кончается, — отвечает Коннор. — И все под живенькое диско.

— Нет, я не про расплетение, — говорит Лев. — Что ты чувствовал, когда был в разделенном виде?

Коннор смотрит ему прямо в глаза — тогда он может видеть самого Лева; иначе он видит лишь имена, вытатуированные на его лице. И в глазах друга он читает страстное желание узнать — такое жгучее, что Коннор не может отвести взгляд в сторону.

— Ты ушел в свет? — допытывается Лев. — Видел лик Бога?

— Думаю, для этого надо сначала пройти в дверь, — произносит Коннор. — А когда ты разделен — это как если бы тебя подкинули на коврик у этой самой двери.

Лев, поразмыслив над его словами, кивает.

— Интересно. Хозяин, конечно, открыл бы, если бы посчитал, что пришло время впустить тебя.

Коннор улыбается:

— Хорошо, когда веришь в это.

— А ты во что веришь?

И как бы Коннору ни хотелось избежать этого вопроса, он дает Леву максимально правдивый ответ:

— Я верю в то, что я сейчас здесь. Я здесь, хотя не должен бы быть после всего случившегося. В этом что-то есть, но как раз сейчас я не собираюсь снова расплетать свой мозг, чтобы узнать, что кроется за этим «что-то». Дай мне сначала поразмыслить о воде, прежде чем я задумаюсь, как бы превратить ее в вино, окей?

Он рассчитывал, что друг улыбнется, но не тут-то было.

— Ты прав, — говорит Лев.

Кинкажу выглядывает из-за его плеча. Глаза у зверька большие и невинные, но его когти смертельно опасны. И Коннор понимает: как бы сильно Лев ни изменился, где-то в глубине его существа будет вечно жить все тот же большеглазый десятина. И хлопатель.

Перед тем как уехать на Молокаи, Уна с Кэмом собираются отвезти Лева обратно в резервацию. В палисаднике у главного входа Риса обнимает юношу так крепко, что даже чуть-чуть отрывает от земли. Она ахает и извиняется, сообразив, что, возможно, сделала ему больно. Но Лев улыбается. Улыбка редкий гость на его лице, поэтому когда она появляется, в ней столько радости, что Коннор может чувствовать ее с расстояния в пять футов. Он обнимает Лева немного осторожнее.

— Так ни ты не взорвешься, ни я не распадусь на части, — шутит Коннор. Он чувствует, как у него щиплет в глазах, и видит, как слеза течет по щеке Лева от Джастина Левитца через Марию Мендосу к Седрику Беку, а потом скатывается с подбородка.

— Спасибо, что спас меня, Лев. — Коннор едва в состоянии выдавить из себя эти слова. Все-таки он того и гляди распадется на части.

— Ты спас меня первым.

Коннор трясет головой:

— Я использовал тебя вместо живого щита.

— Ты мог бы бросить меня, как только попал в лес, но ты этого не сделал, — возражает Лев. — Потому что не хотел, чтобы я вернулся обратно. Ты не хотел, чтобы меня принесли в жертву.

Против этого не возразишь. Наверно, так и было: Коннор схватил Лева от отчаяния, но удержал из сострадания, хотя тогда он не отдавал себе в этом отчета.

— У тебя все еще сохранился тот шрам, ну, помнишь, когда я укусил тебя? — спрашивает Лев.

Коннор смотрит на свою правую руку. Конечно, следа от укуса там нет.

— Извини, друг, но он ушел вместе с рукой. — И тут он впервые замечает, что зубы акулы находятся примерно в том месте, где был бы шрам от укуса Лева.