Опальные, стр. 7

— Нет, уж лучше я тебе что-нибудь прочитаю. Ну вот, слушай:

"И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные и забавляет весельем радостным и веселить сия птичья добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига [3] кречатья добыча. Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лет. Премудра же челига соколья добыча и лет. Добровидна же и копцова добыча и лет. По сих доброутешна и приветлива правленых ястребов и челигов ястребьих ловля, к водам рыщение, ко птицам же доступание… Будете охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякие".

— Ведь вот как тут расписана птичья потеха! — прервал свое чтение Юрий. — Точно воочию видишь перед собой всех этих кречетов и соколов, ястребов и копчиков…

— Только не самих сокольников, — досказал Илюша. — Хоть бы одного-то сокольника раз увидеть во всем его уборе!

Юрию вспомнилось давешнее предложение Кирюшки, и он усмехнулся.

— А хочешь, я сейчас покажу тебе такого сокольника?

— Откуда ж ты возьмешь его?

— А вот в оружейной палате.

Дверь туда из молельни была всегда замкнута, ключ же от нее висел рядом на стене. Теперь ключ торчал уже в замке, а сама дверь была полуотворена.

— Э! Да Кирюшка никак уже там. Кирюшка! Ты там, что ли?

— Здеся! — откликнулся из-за двери Кирюшка. — Милости прошу к моему шалашу.

И без такого приглашения два брата-шалуна не утерпели бы уже заглянуть в заповедную для них палату.

Глава третья

САМОЗВАННЫЙ СОКОЛЬНИК

Талычевская оружейная палата по своим размерам была немногим меньше молельни, по разнообразию же скопленных в ней воинских доспехов сделала бы честь иному арсеналу. Одна стена была увешана в виде затейливого узора огнестрельным и холодным оружием того времени: фузеями, мушкетами и пистолями, саблями, палашами и кинжалами; другую стену украшали сверкающие сталью, серебром и золотом древнерусские копья, луки, колчаны, обухи, топорки, рогатины, бердыши, мечи, брони, шапки ерихонские…

С такой-то шапкой-ерихонкой на голове, с броней-бехтерцем на груди, с мечом в правой руке, с бердышем на левом плече Кирюшка вышел теперь навстречу входящим боярчонкам и отвесил им поясной поклон.

— Здравия желаем, господа честные! Добро пожаловать!

— Ах ты, шут гороховый! — рассмеялся Юрий. — А где же тут сокольничьи снаряды?

— Да вот, в пролете.

В глубине указанного пролета, действительно, виднелись развешанные по стене принадлежности соколиной охоты и насаженные на подставках чучела разных ловчих птиц.

— Чучела эти набил сам дедко, — объяснил не без гордости Кирюшка. — А вот и убор сокольничий.

— Подай-ка его сюда.

Натянув на плечи поданный ему Кирюшкой сокольничий кафтан, а на ноги сафьяновые сапоги, Юрий подвязался струйчатым поясом, насадил набекрень горностаевую шапку, перекинул через плечо бархатную сумочку с вышитой на ней золотом вещей райской птицей "гамаюн", а на руки надел рукавицы с "притчами в лицах", т. е. с изображением тех наказаний, которым подвергается сокольник за нерадивое исполнение своего долга.

— Теперь достань-ка еще трубу.

— Не дудку ли? — подтрунил над ним Кирюшка, снимая с гвоздя серебряный охотничий рог.

— Ну, рог, что ли! А это еще что?

— Это тулумбаз и вощага, — с важностью знатока объяснил внук старика-сокольника, подавая ему небольшой бубен и плетку. — Тулумбаз подвешивают к седлу, а вощагой бьют по тулумбазу, чтобы вспугнуть дичь для сокола.

— А где же конь мой? — усмехнулся Юрий. — На тебя самого верхом сесть?

— Нет, я — воин, и конем быть мне не пристало. Вот кабы ты потрубил в рог да поиграл на тулумбазе, так я показал бы тебе разные воинские "артикулы".

— Да сам-то ты откуда их знаешь?

— А видел их летось в городе, когда ездил туда с дедкой.

— Ну, так вот что: я буду трубить, Илюша поиграет на тулумбазе, а ты выделывай какие знаешь штуки.

И вот палата огласилась нестройными звуками охотничьего рога и бубна, звучавшего, впрочем, под ударами плетки скорее вроде барабана; Кирюшка же важно зашагал взад и вперед, выделывая мечом и бердышом свои воинские штуки.

Так ни один из них не заметил, как на пороге молельни выросла грозная фигура боярина Ильи Юрьевича. Только когда грянул его громовой голос: "Что за содом такой!", все трое разом оглянулись. Сумрачное лицо боярина горело огнем, а тучное тело так и колыхалось от едва сдерживаемого гнева. Совершенный контраст представляла выглядывавшая сзади рожица боярского приятеля Пыхача с расплывшейся лукавой улыбкой: присяжного потешника, видимо, забавляло замешательство трех проказников, застигнутых врасплох.

Юрий и Илюша так и застыли на месте. Кирюшка же, уронив с перепугу на пол бердыш и меч, заметался по палате, как угорелый, и вдруг исчез в углублении стены, где хранились принадлежности охоты.

— Куда? Куда? — закричал боярин, стуча тростью по полу. — Назад!

Но притаившийся за пролетом парень счел за лучшее не подавать пока и голоса.

— Знает кошка, чье мясо съела! — заметил Пыхач, протискиваясь вперед.

— Пропусти-ка меня к нему, батя.

— Да мне бы только броню снять… — откликнулся тут плаксиво Кирюшка.

— Заговаривай, брат, зубы!

И, отыскав его за пролетом, Пыхач вытащил его оттуда за шиворот.

— Ползи, червяк, и бей челом!

Пополз "червяк" на коленях к боярину и стукнулся лбом об пол.

— Прости меня, о сударь боярин! Стоит ли тебе о всякого червяка марать твою боярскую трость?

Илье Юрьевичу, в самом деле, как будто не хотелось осквернять трость, и он с гадливостью пнул только сапогом в голову кающегося грешника.

— Пошел вон!

Тот не дал повторить себе приказа и юркнул в дверь.

— А ты, Спиридоныч, — продолжал Илья Юрьевич, — ступай-ка, скажи Кондратычу, чтобы хорошенько проучил внука батожьем.

— Не премину, батя, не премину. Сам же ты тут своеручно сейчас учить своих юнцов будешь? Дело хорошее, хорошее дело. Ну-ка, малые, изготовьтесь!

— Будет тебе язык чесать! — буркнул на шутника боярин. — Уходи!

— Без свидетелей, знамо, повадней. Только трость-то свою все лучше в угол поставь, неравно либо ее, либо их повредишь. Три раза прости — в четвертый прихворости.

— Ладно, старый болтун, говорят тебе! Терпение патрона, очевидно, готово было лопнуть.

Мигнув украдкой мальчикам, чтобы не падали духом, Пыхач также выскользнул вон.

Притворив за ним дверь, Илья Юрьевич обратился теперь к сыновьям.

— Подойдите-ка оба ближе.

Илюша подошел первым, Юрий сделал два шага и остановился.

— А ты-то что же? — спросил его отец, постукивая палкой, но, вспомнив вдруг, видно, совет Пыхача, отставил в сторону палку и вместо нее взял плетку из рук младшего сына. — Подойди, слышишь?

Меняясь в лице и кусая губы, Юрий стоял как вкопанный. Илья Юрьевич сам шагнул к нему и щелкнул по воздуху плеткой. Но тут совсем неожиданно удержал его Илюша.

— Не бей его, батюшка! Ведь после тебя он — старший в роде, будущий боярин…

Рука с плеткой опустилась, боярин-отец оглядел с головы до ног "будущего боярина", своего первенца, стоявшего перед ним неподвижно с опущенными глазами. Не по летам высокий, статный, с выразительным юношеским лицом, пылающим теперь от душевного волненья, Юрий в нарядном сокольничьем уборе был так хорош, что родительское сердце невольно смягчилось. Но обнаружить перед сыновьями такую слабость не приходилось, и Илья Юрьевич по-прежнему сурово отнесся теперь к младшему сыну.

— Ты-то что, молокосос? Твоя очередь еще впереди.

— Знаю, и рад вынесть наказание и за себя, и за него.