Опальные, стр. 34
— Что ты, что ты, помилуй! — увещевал ее Юрий. — Ведь лодка у нас тут сейчас под кормой. Нас не успеют нагнать, не бойся…
Выглянувший на крик ее из-за рубки Федька Курмышский услышал последние слова боярчонка и мигом сообразил, в чем дело.
— Батюшка Степан Тимофеич! — заорал он во все свое казацкое горло. — Товарищи! Сюда, сюда! Измена…
Тем временем Разин со своими молодцами на судах купеческого каравана делал свое "удалое" дело. Одно, самое большое судно было нагружено хлебом, заподряженным казною для Астрахани, а потому сопровождалось стрелецким конвоем. Остальные суда, составлявшие собственность частных лиц, примкнули к казенному, чтобы пользоваться тою же охраной. Но охрана им на этот раз ни к чему не послужила: магический окрик "сарынь на кичку!" навел на охранителей такой же панический страх, как и на безоружных судовщиков, и они после первых же выстрелов положили оружие. Тем не менее за их вооруженное сопротивление начальник отряда, "в пример другим", был приговорен Разиным к повешению. Обреченный к казни со скрученными за спину руками стоял уже под мачтой, на которую влез один из разинцев, чтобы закрепить там веревку с петлей. Тут с "Сокола"-корабля до слуха неумолимого атамана донеслись последовательно два крика: княжны-полонянки и Федьки Курмышского.
— Обождите малость, ребята, — остановил он экзекуцию и поспешил на свой атаманский корабль.
За атаманом последовал и его "штаб" — казацкие старшины.
— Ты ль это, Федька? — удивился Разин, увидев перед собой на ногах, хотя и с повязанной головой, Федьку Курмышского. — А я чаял, что ты отошел от сей жизни в вечную, и хотел уже по доброму молодцу поминки справлять — стрелецкого голову на мачту вздернуть. Но чего ты, скажи-ка, звал меня, кричал словно про измену?
— Вот они, изменники, — указал Федька Курмышский на Юрия и Илюшу, — под шумок ладили увезти полонянку твою на лодке.
Разин ожег обоих молниеносным взглядом.
— Правда?
Илюша стоял как в воду опущенный; Юрий же глядел в глаза разбойнику не менее вызывающим взглядом и отвечал без всякого трепета:
— Правда. И сам ты, атаман, на нашем месте сделал бы то же.
— Что сделал бы сам я на вашем месте — не знаю. Знаю только, что теперича ваше место — на мачте!
— Прости уж их, прости! — вступилась тут Гурда-ферид.
Руки ее были умоляюще сложены, в испуганных глазах ее плавали слезы. Слезы эти оказали свое смягчающее действие даже на зачерствелое сердце разбойничьего атамана.
— Ну да, как же! — проворчал он. — Нынче я их прощу, а завтра ты все же сбежишь с ними.
— Нет, нет!
— Она отбивалась от них: и вправду, знать, не хотела бежать, — поддержал тут полонянку Федька Курмышский.
— Не хотела, ой ли?
Гурдаферид отрицательно покачала головой.
— Ты по своей охоте остаешься со мной? Говори же: да?
— Да…
— Касатушка ты моя, серденько червонное! Ну, милостив же ваш Бог! Поклонитесь ей в ножки, вашей заступнице, — отнесся Разин к двум братьям, — не миновать бы вам петли.
— А вот этому молодчику ее не миновать, — сказал Федька Курмышский и хлопнул Кирюшку своей широкой ладонью по спине так, что у того коленки подогнулись. — Стащил ведь у меня с шеи мою заветную ладанку.
— Да сами-то вы, казаки, мало ли что тащите? — плаксиво огрызнулся Кирюшка. — Все, что плохо лежит.
Это было и самому атаману не в бровь, а в глаз.
— Ах ты, поросенок, туда же захрюкал! — загремел он. — Да понимаешь ли ты, дурацкая твоя башка, что перед нашей казацкой воинской силой весь свет дрожмя дрожит, отдает нам, не переча, все, чего бы ни пожелали! Что плохо лежит — то не про нас! Давай нам то, что бережется пуще зеницы ока, что ни на есть у кого лучшего, ценного; а не отдашь — на себя уж пеняй: возьмем с бою, ни своей крови, ни чужой не жалеючи!
— Дозволь-ка и мне, батюшка, слово молвить, — заявил тут один из старшин, старый знакомец Осип Шмель.
— Говори.
— Парня этого я ведь привел; так словно бы за него и в ответе. Малый он дошлый, хоть куда, да скудоумный: что с него взять? А вот чтоб напредки умней был, засыпать бы ему, мерзавцу, с полсотни горячих…
— Ну, что ж, засыпь. А как же нам, товарищи, с головой стрелецким быть-то? Вешать мы его хотели из-за Федьки Курмышского…
— Да прости уж и его ради твоей красавицы, — отозвался сам Федька Курмышский. — Я на него не серчаю.
— Аль совсем тоже простить? — с ласковой улыбкой обернулся Разин к княжне.
— Совсем… — послышалось из-под ее чадры.
— Совсем — так совсем!
Не смея громко роптать на осуждение их начальника к повешенью, стрельцы были, однако ж, настроены крайне враждебно против беспощадного казацкого атамана. Когда теперь до них дошла весть о полном прощении их начальника, настроение их сразу изменилось. Столпившись в кучу, они стали оживленно совещаться, и вот всею массой, с обнаженными головами, двинулись на атаманский корабль. Шедший впереди всех начальник отвесил Разину поясной поклон.
— Мы к тебе, батюшка Степан Тимофеич, с челобитной: не откажи принять нас в твое славное войско!
— Не откажи, батюшка! Будем служить тебе верой и правдой! — поддакнули хором все стрельцы.
— Спасибо, ребята! — отвечал Разин. — Целую вашего набольшего за всех вас!
И, обняв стрелецкого голову, он поцеловал его трижды накрест.
— Отныне я и вправду буду вашим родным батькой, а он — моим меньшим братом и вашим есаулом. Чем больше будет у нас таких молодцов, как вы, тем крепче будет наша казацкая сила. Выкатить нашим новым товарищам бочонок!
Воздух огласился ликованьями новых товарищей вольницы. Тут перед Разиным неожиданно предстал Леонтий Плохово, до последней минуты не высовывавший носа из своей каморки.
— Побойся Бога, атаман! Скоро ты забыл милость государеву. Сейчас изволь отпустить стрельцов…
— Да что ты, батюшка, белены никак объелся? — перебил его атаман. — Обычай у тебя бычий, а ум телячий. Кто тут на судах начальствует: ты аль я?
— Кто начальствует?.. — залепетал Плохово, у которого от властного тона казацкого атамана душа ушла уже в пятки. — Да в грамоте-то ты дал с твоими казаками обещание…
— Служить твоему государю, где он нам повелит? — досказал Разин. — И будем служить: в слове своем мы тверды. Эти же молодцы меняют только свою стрелецкую одежду на нашу казацкую; стало быть, остаются такими же слугами царскими, только под моим началом. Правильно я говорю, детки?
— Правильно, батюшка Степан Тимофеич! — единодушно откликнулись стрельцы.
— Слышал, сударь мой? Перейти к нам никто их не нудил, а чтобы казакам гнать от себя добровольцев — слыханное ли дело?
— Да на меня только сумленье некое напало…
— То-то сумленье. Ты, милый человек, кажись, все еще не очнулся с похмелья? Ступай-ка себе опять в свою горенку, завались до Царицына, а там, коли помехи нам какой чинить еще не станешь, отпустим тебя с миром и восвояси.
И поплелся Леонтий Плохово обратно в свою горенку высыпать "похмелье", провожаемый дружным хохотом казаков старых и новых.
Глава двадцатая
ЖЕРТВА ВОЛГИ-МАТУШКИ
Ограбленный караван уплыл далее вниз на Астрахань. Уплыл он, впрочем, только с частью своих судорабочих: остальным по примеру царских стрельцов захотелось после честной трудовой жизни изведать раз и разудалое житье-бытье казацкой вольницы, и они также пристали к разницам.
Торопиться казакам было теперь уже незачем: другой богатой добычи пока не предвиделось; а на Волге поднялось сильное волненье, небо кругом обложило тучами, и вдали загрохотал гром: надо было на якоре обождать грозу.
Пристав к берегу, казаки первым делом "подува-нили дуван", то есть поделили между собой награбленное добро, а затем предались обычному у них в таких случаях разгулу. Бушевание природных стихий как нельзя более отвечало их собственному буйному настроению.
Не участвовали в общем пиршестве только наши три талычевца: Юрий, Илюша да Кирюшка. Первых двух замкнули в их каморке на атаманском корабле, а последнего патрон его Шмель втолкнул в трюм своего струга, "засыпав" ему перед тем обещанную порцию "горячих".