Май, месяц перед экзаменами, стр. 10

Что он подумал тогда? Что меня толкнули в троллейбусе? Что Людмила Ильинична была необъективна, разбирая мой урок?

Я отошла от окна и с тахты продолжала перебирать глазами звезды и тополя, окна в доме напротив и трезубцы антенн на крыше. И вдруг услышала голос:

Голос был просторный, большой и в то же время легкий, вернее, какой-то отлетающий. Ничто не удерживало его на земле, он простирался, огибая не наш двор, а весь земной шар, и только тогда попадал ко мне в окно. Я, конечно, понимала, что голос этот имеет прямое отношение к добротной, дорогой, хорошо вымощенной гулким деревом коробке магнитофона. Но было такое впечатление: все достижения техники тут ни при чем. Тут дело в высоком куполе неба, в сильных, прямых ветрах, даже в запахах майской ночи.

Я представила Алексея Михайловича, скачущего по выгоревшей бурой степи в такой же бурой и выгоревшей буденовке… Я представляла себе его не молодым (он не мог быть молодым на той войне, когда носили шлемы с матерчатой звездой. Он родился всего за год до нее, до гражданской, о которой пелось в песне)… Итак, я представила его себе не молодым, а таким же, каким видела сегодня утром, когда он входил в подъезд с двумя бутылками кефира в авоське.

Я отлично помнила эти бутылки и темный в полоску, незастегнутый пиджак, и широкие руки с желтоватыми от табака пальцами. Но в моем представлении Алексей Михайлович существовал еще в каком-то другом измерении. И тому, существующему в другом измерении Алексею Михайловичу, гораздо больше подходило скакать на коне, чем беспомощно разводить руками перед наглостью Антонова-старшего.

Песня ушла вперед и стихла, будто ее унесли с собой невидимые конники. Мне казалось даже, я слышу почти неразличимый стук копыт по мягкой, пыльной дороге. И мне стало так грустно, как если бы они на самом деле проскакали мимо меня, а все оставшееся оказалось еще горше, мельче и неприглядней, чем я предполагала.

Глава шестая.

В ней от имени Коли Медведева продолжается линия сравнительных характеристик

Для того чтобы вы лучше поняли, какой человек Милочка и какой Нинка Рыжова, я должен рассказать вам еще об одном случае, тоже незначительном на первый взгляд, но это как для кого…

В тот день я проводил Нинку домой, и во дворе у нее мы остановились, чтоб закончить свой разговор. Стояли тут же, прямо у ворот, где с давних пор наподобие пирамиды возвышалась куча шлака и мусора, оставшегося после переделки котельной.

Так мы стояли и болтали, не замечая сначала, что возле этой пирамиды стоит «ЗИЛ», а вокруг «ЗИЛа» друг за другом, довольно оживленно размахивая руками, бегают шофер и еще какой-то деятель; я его определил как управдома. Они оба были на пределе. Шофер от досады, остановившись на минутку, бил ногой по тугим баллонам «ЗИЛа», а управдом с той же силой пинал мусор.

Из-за чего разгорелся сыр-бор, мы поняли довольно скоро: видно, кто-то, послав грузовик вывозить мусор, забыл направить в распоряжение шофера рабочих. И теперь шофер кричал управдому:

— Он там чесаться станет, а мне — припухай? Я от ходки получаю — ты это в состоянии усечь?

Управдом, возможно, усекал, но что он мог поделать? Он только, в свою очередь, спрашивал:

— У меня сколько объектов? Один этот дом, что ли? Так, скажешь, самому за каждым с лопатой становиться?

— Зачем самому? — Шофер наконец остыл немного. — Зачем самому? Ты народ позови. — При этом он кивнул на окна, выходившие во двор, и лицо у него стало такое, будто он кто его знает как удачно сострил. — Товарищи откликнутся.

— «Народ, народ»! Народу — каждому свое. — Управдом бормотал это и шлепал себя по карманам.

Наверное, с досады ему хотелось закурить. Карманов оказалось много, и потом он перестал шлепать, стал чуть ли не выворачивать каждый наизнанку, все мрачнея, мрачнея. Он точно был из тех типов, которые быстро мрачнеют и вообще заранее считают каждое дело обреченным на неудачу.

— Ты постой, я к десятому сбегаю, — сказал он наконец шоферу. — Может, там работяг разживусь.

— Мне что. — Шофер удобно устроился, прислонившись к высокому крылу своей машины. — Мне что, — повторил он, ерзая спиной по этому крылу и сбивая фуражку на лицо. — Мое дело телячье, полчаса жду, ну, сорок минут.

И тут я посмотрел на Нинку. Вот это было кино, как она смотрела на того мужика, которого я определил управдомом, и на шофера. Так что вполне возможно, фуражечкой он заслонился не от солнца… Каждый, у кого было хоть чуть мозгов, мог бы догадаться, от чего она кипит. В самом деле, не проще ли было бы им двоим — лопаты в руки и…

— Откройте борт, — вдруг сказала Нинка, выставляя плечо и ногу так, как выставляла в пятом, встревая в очередную драку. — Пока он будет бегать, мы начнем.

Шофер сонно повернул к нам свое круглое лицо с ямочкой на подбородке, и я подумал, что сейчас он не станет стесняться в выражениях. Но он не пугнул нас, тем более что Нинка повторила уже миролюбиво:

— Пожалуйста, откройте, сейчас еще ребята подойдут.

И он точно открыл нам борт, может быть из любопытства. И снова ушел к своему крылу. Весеннее солнышко, видно, сильно его разморило, и, само собой, было гораздо остроумнее вот так вот «припухать», чем возиться с тяжелыми и колючими кусками бетона, из которых торчала ржавая арматура. И не только с его точки зрения остроумнее.

— Сбегаю, — сказал я ровно через пять минут. Позову кого-нибудь.

— Нет. — Нинка вроде отдавала приказ, никак не меньше. — Нет, не сбегаешь.

Ну что ж, я понимал. Нинке важно было не только то, чтоб была убрана куча мусора, довольно основательно портившая двор. Нинка еще ставила психологический опыт. Не только для шофера и управдома. Для себя тоже. Теперь все зависело от «товарищей». Но интересно, как им было откликнуться, если даже нашу мышиную возню вокруг самосвала они не видели?

Мы втащили в кузов «ЗИЛа» уже три неудобных обломка какой-то бывшей стены и с опаской кружили вокруг четвертого, когда во дворе наконец показался первый товарищ.

Костя Селин шел домой, как всегда насвистывая какой-то веселый мотивчик. Почему-то мне кажется, когда он следует вот так даже по собственному двору, он чувствует себя не Костей-слесарем, а старым морским волком. Может быть, даже с мартышкой на плече. Или одноглазым пиратом с парусника и, уж во всяком случае, рыбаком океанской флотилии.

— Вкалываем? — спросил Костя вместо приветствия. Глаза у Кости были такие далекие; сразу становилось ясно: сейчас на тех же скоростях он проплывет мимо.

— А у меня синяя бразильская выпуска тысяча девятьсот тридцать пятого, — начал Костя о какой-то из своих марок и вдруг рванулся вперед: — Дай я!

Когда он подставил свои лапы под Нинкин угол, я понял, что даже мне рядом с ним делать нечего. Костя один отнес здоровенный обломок в машину.

— Малая механизация, — сказал Костя, отряхиваясь, и тут же сообразил, что рано пошабашил.

В общем, мы еще некоторое время работали втроем, а потом к нам подошла пожилая тетенька, поставила на землю кошелки с продуктами и обрадовалась:

— А я думала-думала, когда соберутся, как бельмо в глазу эта куча. Чего только народу мало согнали?

Сказав это, она подхватила свои покупки и быстро, бегом к подъезду. Испугалась, что ли, что и ее «сгонят»? Во всяком случае, я так подумал и посмотрел на Нинку.

Само собой, я вовсе не собирался торжествовать в том случае, если бы ее затея провалилась. Но с другой стороны, быть таким безудержным, как она, я тоже не мог. Я болтался где-то между нею и управдомом и не мог удержаться — усмехнулся.