Царь Гильгамеш, стр. 45

Все так и было сделано. Я дал в честь Акки великий пир и с почестями отправил обратно в Киш вместе с остатком его войска.

Перед отъездом Акки сообщил мне недобрые вести: его дочь, моя жена Ама-суккуль умерла, и дети, которых она мне родила, тоже умерли. Это известие резануло меня, как лезвие меча. О смерть, негде укрыться от тебя! Я вспоминал, как в свой последний день в Кише нежно обнимал ее и любовно похлопывал по ее вздувшемуся животу. Ребенок, рождаясь, убил ее, и сам погиб вместе с ней. Потом наш первенец так тосковал по матери, что быстро последовал за ней в мир иной. Без сомнения, это боги не позволили мне посеять свое семя в Кише. Конечно, с тех пор у меня было много сыновей, но как часто я думал, какими бы стали мои первенцы, доживи они до взрослого возраста! А маленькая, нежная и кроткая Ама-суккуль! Какой мягкой она была, и любил я ее больше остальных своих жен.

Когда Акки отплывал домой, я настоял на подтверждении своей клятвы верности ему. Это я сделал по собственной воле, это видели все. Такая клятва, если ее дают добровольно, служит знаком не слабости, но силы. Это дар, это приношение, которое скорее освободило, чем связало меня. С моей стороны это был знак признательности за все то, что Акки сделал для меня, он помог мне получить мое царство после смерти Думузи. И эта клятва навеки освободила меня от настоящей вассальной зависимости. В конце концов я по праву был царем, по рождению и завоевав это право в битве. Начало же моего подлинного правления совпадает с войной против Киша.

Но если это было началом моего правления, это было концом для Акки. Он ушел за стены Киша, и его было не видно и не слышно с тех пор. Когда он умер, это было концом его династии, династии Киша после тысячи лет. Месаннепада, царь Ура, захватил город. Вскоре мы услышали, что Месаннепада казнил последнего из сыновей Акки и сел на трон. Потом он стал называть себя царем Киша, а не царем Ура. Можно сказать, что я позволил этому случиться, так как был в это время занят другими делами, о которых расскажу в свое время. Потом мне пришлось сводить свои счеты с царем Ура и Киша.

Первое, что я сделал, когда восторг от выигранной войны стал понемногу отходить в прошлое, — перестроил стену Урука. Даже я не столько перестроил, сколько выстроил заново. Ведь старые стены Урука нельзя было и называть стенами, если сравнить их с теми, которые построил я. Может быть когда-то они и годились для времен Энмеркара, но я-то видел стены Киша, и знал, какими должны быть городские стены Урука.

Стена должна быть высокой, чтобы вражеские воины не могли воспользоваться лестницей. Она должна быть толстой, чтобы сквозь нее нелегко было бы прорубиться. Основание ее должно быть плотным, глубоко врытым и широким, чтобы невозможно было прорыть под ней подкопы и туннели. Все это казалось очевидным. Старые стены Урука не удовлетворяли этим требованиям. Кроме того, нам необходимы были бы сторожевые башни, с которых ведется наблюдение за подходами к городу, и широкий помост на вершине стены, где защитники могли бы занять позиции и поливать огнем головы нападающих. В особенности сторожевые башни и помосты нужны были возле ворот, поскольку ворота — это слабое место в любой стене.

Весь остаток лета в Уруке занимались изготовлением кирпичей для постройки стены, которая будет известна всему свету, как стена Гильгамеша. Так же как и при починке каналов, я работал рука об руку с простыми ремесленниками и, по-моему, никто не работал так старательно, как я. Я строил эту стену своими руками, и это правда. Не было ремесленника столь искусного в выкладывании кирпичей как я. Я ставил его на ребро, с наклоном вбок, так что каждый кирпич опирался на соседний, а каждый последующий ряд наклоняется в сторону, противоположную предыдущему ряду. Когда мы снесли старую стену Энмеркара, город оказался обнаженным, и мы спешили построить новую стену, или, вернее, стены, ибо их было две. Даже семеро мудрецов не могли бы придумать лучшего плана. Я применил для строительства стены обожженные кирпичи, поскольку, если строить из необожженных, то через пять лет понадобится возводить стену снова. Мы строили из самых лучших кирпичей. Внешняя стена сияла цветом меди, а внутренняя стена, ослепительно белая, не знает себе равных нигде в мире. Фундамент основания, мне кажется, самый мощный из всех, что когда-либо строились. Стена Урука знаменита во всем мире. Она простоит двенадцать тысяч лет, иди я не сын Лугальбанды.

Конечно, за одно лето мы не построили эту стену. В действительности я строил ее все годы своего правления, улучшая и укрепляя ее, увеличивая ее высоту, добавляя новые помосты для воинов и сторожевые башни. Но в первое лето мы построили большую ее часть, достаточную, чтобы она защитила нас от любого врага.

В первые месяцы своего царствования я был в полном расцвете своих сил. Я почти не тратил времени на сон. Я работал весь день над тем, над чем обязан работать царь, и заставлял своих людей работать, как я. Наверное, я заставлял их работать чересчур много. Я доводил их до изнеможения, и за глаза они стали называть меня тираном. Моя сила была невероятна, неисчерпаема, я не понимал, что у них таких сил нет. Когда их трудовой день заканчивался, они уже ничего не хотели, только спать. А я еще пировал со своими придворными вечером, а потом, ночью, были еще и женщины. Может с женщинами я хватал лишку, но тогда я об этом не думал. Мое желание могло сравниться только с ненасытностью богов на жертвенное мясо и пиво. У меня были наложницы, были жрицы из храма Инанны, случайные женщины в городе, но и этого мне было мало. Не забывайте, что я частично бог, мой отец Лугальбанда, а также Энмеркар, который называл себя сыном солнца. Поэтому во мне пылает сила бога. Как мог я противиться этой силе? Как мог я подавить ее? Присутствие божества трепетало во мне, билось, как удары барабана, и я жил в этом ритме.

Но рядом с восторгом и силой, должен вам сказать, всегда была скрытая печаль. Весь Урук служил мне, но никогда я не мог забыть, что я одинокий человек, возвысившийся, но все равно одинокий. Может, такое чувство свойственно всем. Не знаю. Мне кажется, что все остальные связаны какими-то близкими узами с женами, сыновьями, друзьями, приятелями. А я, у которого никогда не было брата, кто едва знал своего отца, кто был отделен от своих приятелей по играм ростом и силой, теперь как царь был отрезан, словно непроницаемыми стенами, от обыденного потока человеческого общения. Труд днем, пиры вечерами и женщины ночью были моим утешением за муки одиночества. Особенно женщины.