Легенда о воре (ЛП), стр. 46

"У меня есть большая шпага".

- Видишь, Хосуэ? Ты только что заговорил.

Хосуэ смотрел на Санчо с удивлением и восхищением. В это мгновение Ворон свистнул, и каторжникам снова пришлось раздеться и налечь на весла.

Тогда-то и начали происходить приятные вещи.

Во-первых, Ворон перестал воспринимать Санчо как основную мишень, и всё потому, что кто-то совершил еще больший грех, чем неповиновение юноши. Один из новых каторжников, которых погрузили на борт в Махоне, получил пару ударов и вместо того, чтобы молча их снести, повернулся и схватил хлыст, вырывая его из рук Ворона. Это были машинальные действия, чистый инстинкт самосохранения, и он тут же выпустил хлыст, но подобного надсмотрщик совершенно не переносил. Он замахнулся, найдя новый объект для холодной и жестокой мести, каким раньше был Санчо. Юноша почувствовал облегчение, хотя его мучило чувство вины и сострадания к несчастному, занявшему его место.

Во-вторых, Хосуэ принял изобретение Санчо со всей серьезностью. С той секунды, когда негр смог изобразить с помощью знаков первую членораздельную фразу, его охватила своего рода лихорадка. Каждую свободную минуту он посвящал овладению основами нового языка. Поначалу дело продвигалось медленно, поскольку многие слова ни на что не были похожи, и относительно них еще нужно было прийти к общей точке зрения. Как обозначить слово "жизнь" или "рассвет"? С расширением словаря ему стало не хватать рук.

Несколько уроков они не могли сдвинуться с места, пока Хосуэ не пришла в голову идея прибегнуть к другим частям тела. Например, ласково провести по лицу, чтобы обозначить красоту или нарисовать круг на груди, чтобы обозначить доброту. Шли дни, и Санчо начал понимать, что в громадным черепе негра таился глубокий и мудрый ум, придавленный, как и его собственный, грузом тоски и одиночества.

Фундаментом их нового языка стала история жизни Хосуэ. Им понадобилось несколько недель, чтобы полностью ее выяснить, поскольку многие слова требовали уточнений с помощью двух-трех других, но они добились своего, и Санчо никогда в жизни не ощущал такую гордость. Ни когда правильно отвечал на вопросы брата Лоренсо, ни когда впервые срезал кошелек. Эти прочерченные в воздухе знаки были настоящим восстанием против тех, кто вырвал у негра язык и сковал его цепью.

"Я родился далеко отсюда".

- В Африке, - уточнил Санчо, когда негр составил первую фразу, но Хосуэ лишь пожал плечами. Для него это название ничего не значило, хотя он многократно его слышал из уст испанцев. Он знал свою землю, хотя Санчо так и не понял, как она называлась, потому что не знал, как передать с помощью рук имена.

"Я жил с родителями и четырьмя братьями. Тогда я был маленьким. Теперь высокий", - объяснил он, показал высоту, которую Санчо интерпретировал как мальчика лет девяти, хотя в случае такого громадного человека, он мог быть и гораздо моложе.

Запинаясь и оставляя много прорех в рассказе, Хосуэ поведал, как ночью в его деревню вошли работорговцы. Их было много, с гораздо лучшим оружием, чем у его родных. Его отец был великим воином и смог убить двух или трех захватчиков, но следующий пустил ему пулю в спину. Хосуэ оказался в деревянной клетке. Потом его заковали в кандалы, посадили на корабль и продали в доках Севильи, как и многие тысячи рабов до него и тысячи после. Негр рассказывал об этой части своей жизни холодно и отстраненно, включая то, как в первую же ночь ему отрезали язык, потому что он не прекращал плакать.

На его лице отразились какие-то эмоции лишь когда он рассказывал о том, как оказался в этих стенах. Больше одиннадцати лет он работал водовозом у одного севильского торговца, занимавшегося тем, что покупал рабов и отправлял их по городу с мулом и несколькими кувшинами воды.

Санчо ежедневно сталкивался на улицах с водовозами, а иногда даже бросал мараведи в жестяную кружку, которую все они носили, и делал пару жадных глотков приятной на вкус жидкости. В городе вроде Севильи, где многие работали на жаре, а летняя температура напоминала адские котлы, это было прибыльное дело, особенно если не приходилось платить работникам.

Когда те становились слишком стары или больны для работы, хозяин освобождал их "из христианского милосердия", что на практике означало, что он больше не отвечает за их жизнь. Только что получившие свободу рабы умирали на тех же улицах, где собирали монеты, обогащавшие их хозяина. Однако иногда судьба давала сдачи тем, кто играет в подобные игры. Хозяин Хосуэ столкнулся с тем, что пятеро из восьми его рабов разом заболели. Негр не сумел объяснить Санчо, чем именно, но за несколько дней все они умерли.

Оставшись без наличных и слуг, чтобы ухаживать за мулами, хозяин Хосуэ был вынужден продать негра на королевские галеры.

"Он сказал, что я ем больше остальных. Сказал, что за деньги, которые за меня получил, сможет купить троих".

Санчо представил физиономию чиновника, когда тот увидел в своей конторе у городских стен этого гиганта. Юноша не сомневался, что тот немедленно захотел его купить, посчитав, что рабу около двадцати лет и он находится на пике своих сил. Это была хорошая сделка и для короля, и для хозяина Хосуэ.

Для негра же это была перемена от терпимой жизни к настоящему аду.

"Мне нравились улицы и мулы, нравилось продавать воду. Люди пили и чувствовали себя лучше. И там было солнце. Здесь только темнота", - закончил Хосуэ.

Тогда настала очередь Санчо рассказать, как он сюда попал, и он сделал это только с помощью жестов, прибегая к голосу лишь для уточнения или чтобы добавить к словарю новые слова. Хосуэ кивал и прерывал его лишь чтобы задать отрывочный и грамматически неправильный, но разумный вопрос, показывающий Санчо многие события, произошедшие с ним за последние месяцы, совершенно в новом свете. Они подружились, и это было третье приятное событие тем летом.

Но хотя Санчо рассказал всю свою жизнь с самого раннего детства и произошло несколько приятных событий, это еще не означало, что в дальнейшем они не наткнутся на подводные камни. Именно это и случилось 17 августа 1589 года.

XXXIII

Было три часа пополудни, только что закончилась вторая смена гребли, когда в люке появилась голова боцмана, чтобы отдать роковой приказ, который привел к настоящей катастрофе. Не было никаких сомнений, что если бы не гордыня капитана, всё сложилось бы совсем по-другому.

Уже некоторое время моряки находились на взводе, и их состояние передалось всему кораблю. Заключенные подслушивали их разговоры через люки и трещины в палубе, и им совсем не нравилось услышанное. Боялись, что в этом году "Сан-Тельмо" впервые встретит праздник Успения, не захватив никакой добычи. Прошли уже две трети охотничьего сезона, и для военного корабля, привыкшего к победам, было позором оставаться к такому времени пустым. Не говоря уже о бесчестье, грозящем офицерам корабля из-за потери доходов за захват груза и продажу выживших пиратов в рабство.

Казалось, "Сан-Тельмо" настигла настоящая полоса невезения. Четырежды они подплывали к прибрежным деревушкам, чтобы найти лишь дымящиеся после чужого нападения руины. Капитан галеры наметил круговые маршруты вблизи мест на побережье Леванта, до которых врагам было легче всего добраться, но, хоть его догадки и были точны, времени им не хватало. Каждая рыболовная лодчонка, с которой они встречались, каждая сторожевая башня, подававшая им сигналы, сообщали одно и то же: они опоздали совсем ненадолго.

За неделю до Успения на горизонте появились треугольные паруса шебеки, и левый борт галеры просел под весом возбужденной команды, которая бегала, выкрикивая непристойности и радуясь, что им наконец-то улыбнулась удача. Корабль опасно накренился, капитан приказал всем вернуться на свои места и начал погоню.