Кобзарь, стр. 60
Орская крепость, 1847
«А ну-ка, вновь стихи писать…»
* * *
А ну-ка, вновь стихи писать!
(Тишком, конечно.) Ну-ка снова,
Покуда пряжа на основе,
Старинку божью лицевать.
А сиречь… Как бы вам сказать,
Чтоб не солгать… А ну-ка, снова
Людей и долю проклинать!
Людей — чтобы нас узнали
Да нас уважали;
Долю — чтоб она не спала
Да нас охраняла.
А то глянь, что натворила:
На распутье кинув,
Прочь ушла — и горя мало,
А он, сиротина,
Молодой да седоусый,
Все еще мальчонка!
Он побрел себе тихонько
Чужою сторонкой
За Урал. И очутился
В пустыне, в неволе…
Как тебя не проклинать мне,
Лукавая доля?
Проклинать тебя не стану,
А буду скрываться
За валами да тихонько
Песней утешаться,
Тосковать и дожидаться,
Как гостя, в неволю
Из-за Днепра широкого
Тебя, моя доля!
Орская крепость, 1848
«Топор был за дверью у господа бога…»
* * *
Топор был за дверью у господа бога.
(А бог тогда с Петром ходил
И чудеса везде творил.)
Беды-кары строгой
Кайсак не предвидел,
Топор он похитил
У господа бога
И решил в дуброве
Дровец заготовить;
Наметил дерево — и тюк!
Как вырвется топор из рук —
И страх и горе: косовица
Тут началася, и валиться
Деревья разные пошли,
Дубы столетние легли,
Как травы под косой; а пламя
И дым закрыли облаками
Святое солнце от земли —
И стала тьма, и от Урала
И до Тингиза, до Арала [16]
Кипела в берегах вода.
Пылают села, города,
Рыдают люди, звери воют,
Спешит укрыться все живое
В снега сибирские. Семь лет
Косьба господня бушевала,
Пожарище не угасало
И мерк от дыма божий свет.
В воскресный день восьмого лета
Над степью в дольней дали этой
Святое солнышко взошло,
Все в белом, как дитя, одето.
Где город был или село —
Теперь их и в помине нету,
И пепел ветром разнесло,
Пустыня, как цыган, чернела;
Но, колыхаясь, зеленело
В пустыне дерево одно.
И краснеет средь пустыни
На обожженной красной глине
Колючий всяческий сорняк,
Да кое-где ковыль с осокой
Чернеют в рытвине глубокой,
Да дикий изредка кайсак
Проедет в- гору на убогом,
Измученном верблюде тут.
И сразу чудеса пойдут:
Заговорит пустыня с богом,
Верблюд заплачет, а кайсак
Нахмурится и грустно взглянет
На степь и на Кара-бутак [17].
Сингич-агач [18] кайсак помянет,
Тихонько спустится с горы
И сгинет в глиняной пустыне…
Лишь одинокое в долине,
В степи, при дороге,
Дерево стоит большое,
Позабыто богом,
И топором не тронуто
И божьим пожаром,
И шепчется с долиною
О времени старом.
И кайсаки почитают
Дерево святое,
Любоваться приезжают
Зеленой листвою
И молятся под деревом,
Его умоляя,
Чтобы поросли пустило
В их убогом крае.
Орская крепость, 1848
ВАРНАК
Блуждая по чужой земле,
Я встретил деда над Елеком.
Он дряхлым был — тот наш земляк
И недомученный варнак.
Мы как-то в поле повстречались
Со стариком и заболтались
В то воскресение. Старик
Припоминал Волынь святую
И волю-долю молодую,
Свое минувшее. И мы
Сидели на траве, за валом,
Рассказывали о бывалом,
Делясь друг с другом.
«Долог век, — Старик промолвил, — все от бога!
Все! Ведь без господа немного
Содеет грешный человек!
Лишь одному тебе признаюсь:
Я даром загубил свой век.
Но я живу — не обижаюсь,
Ни от кого я не стараюсь
Чего-нибудь добиться. Так,
Мой сын и друг ты мой единый,
Так и умру в степях чужбины,
В неволе…» И старик варнак
Заплакал, отвернувшись. Братец!
Пока живет надежда в хате,
Пускай живет, не выгоняй.
Пусть холодный кров порою
Согреет в морозы,
Пусть из старых глаз прольются
Молодые слезы;
И, умытое слезами,
Сердце возродится
И помчится, будто птица,
В край родной помчится!
«Да, многого уже не стало! —
Сказал старик. — Воды немало
Из Иквы [19] [в море] утекло.
Над Иквой высилось село,
И в том селе лишь для страданий,
Лишь на погибель вырос я, —
Судьба проклятая моя!..
В селении у старой пани
Два сына славно жизнь вели
(В одних годах они со мною),
И пани старая в покои
Взяла меня к сынкам. Росли,
Росли барчата, подрастали,
Ну как щенята. Искусали
Не одного меня они.
Настали и ученья дни
Для панычей. Я с панычами
Писать учуся — и слезами
Письмо лилось и кровью! Как
Нас, что дешевле их собаки,
Письму учить?!
Молиться богу
Да за плугом спотыкаться —
Вот твоя дорога,
Твой удел, бедняк-невольник,
И вся твоя доля.
Вот так я выучился, вырос,
Прошу себе воли —
Не пускает… Хоть в солдаты
Сдала б меня, что ли!
Не сдает. Что делать? Взялся
Я пахать сначала.
А пани деток в гвардию
Поопределяла…
Пора тяжелая настала!
Настали тяжкие лета!
Ходил за плугом я немало.
Я был убогий сирота;
А у соседа подрастала
Батрачка-девушка. И я…
Судьба несчастная моя!
О, господи! она, мой боже,
Была почти дитя. Негоже
Нам осуждать твои дела,
Судить святое провиденье!
Та девушка лишь на мученье
И на погибель мне росла.
Не удалось и наглядеться,
А думал я утешить сердце:
Жениться, жить и не тужить,
Людей и господа хвалить!
А вышло…
Мы обнов купили, Хмельного пива наварили —
Не довелося только пить.
Друг барыни, старик блудливый,
Украл обновы, розлил пиво,
Пустил покрыткой в божий свет
Ту девушку… Прошло, что было.
И вспоминать не надо. Нет!
Прошло и не вернется боле…
Забросил я и плуг и поле,
Забросил хату, огород, —
Нечистая, должно быть, сила
Стать писарем мне пособила.
То так, то сяк проходит год.
Пишу себе, с людьми братаюсь
Да верных хлопцев подбираю.
Прошел второй. И панычи
На третье лето посъезжались,
Уже засватаны. Мои
Барчата свадьбы дожидались,
Но с картами не расставались
И девушек, как бугаи,
В своем сельце перебирали, —
Известно, панычи. И мы
Той свадьбы дожидаться стали.
На троицу и обвенчали
Торжественно и пышно их —
Двух панычей, поляков наших —
В домашнем их костеле. Краше
Венчания и молодых
Сам бог не видывал великий,
А мы и видеть не могли…
Раздались музыка и клики,
Панков с венчанья повели
В их благолепные покои.
А мы навстречу. Панычей
Зарезали и всех гостей.
Умылась свадьба не простою —
Господской кровью. В этот час
Никто не смог уйти от нас.
Католики, как поросята,
В грязи валялись. Ну, а мы?
Управившись, пошли ребята
Искать убежища. Нашли
Лесную хату что палаты…
Нам в темных рощах и лесах,
В степях широких и ярах
Крутых была повсюду хата!
Там веселились мы когда-то,
И отдыхали тоже там.
Меня хозяином избрали,
И с каждым днем семья росла,
Уже до сотни вырастала.
А поросячья кровь текла!
Я резал все, что паном звали,
Без милосердия и зла, —
Я просто резал… Сам не знаю,
Чего хотел я в эти дни.
Ходил три года я с ножами,
Ходил, как во хмелю мясник.
К слезам, и крови, и пожарам —
Я ко всему давно привык.
Младенца насадив на пику,
Его я жарил на огне,
Шутил с паненкой белоликой:
Распнешь нагую на коне
И пустишь в степь.
Всего, всего тогда бывало,
И все постылым стало мне…
Изнемог я, тяжко стало
В вертепах томиться.
Думал сам себя зарезать,
Со светом проститься,
И зарезал бы, но диво
Тут со мной случилось.
Для меня, злодея, небо
Зарей озарилось.
Из лесу с ножом я вышел
Раз под Броварами,
Чтоб зарезаться. И вижу
Киев пред глазами.
Будто в воздухе повис он,
Святые сияют
Храмы, словно с самим богом
В беседу вступают.
Я смотрю — и цепенею.
Тихо зазвонили В Киеве — как бы на небе…
О боже мой милый,
Сколь ты дивен. И я плакал,
До полудня плакал…
И легко мне сразу стало:
И малого знака
Прежней тоски не осталось, —
Как переродился…
Во все стороны я глянул
И перекрестился.
Пошел себе тихо в
Киев Святым помолиться
Да суда просить людского,
Людям поклониться».
вернуться
16
Аральское море. (Прим. Т. Шевченко.)
вернуться
17
Небольшая река. (Прим. Т. Шевченко.)
вернуться
18
Одно дерево. (Прим. Т. Шевченко.)
вернуться
19
В оригинале пропущено.