Сад вечерних туманов, стр. 78

– Перестань дергаться.

Он снова вытер мне спину, и я изогнулась – посмотреть. Белое полотенце покрылось влажными красными пятнами.

– В лагере был один инженер-японец, Морокума. Он коллекционировал татуировки. – Голос мой звучал хрипло, и я прокашлялась. – Заключенные с наколками показывали их ему в обмен на сигареты.

Аритомо опять вогнал мне в кожу иглы, и я вскрикнула.

– Он их фотографировал. Позже, когда у него пленка кончилась, срисовывал их к себе в альбом. Однажды он попросил меня перевести надпись на татуировке одного мужчины. И я совершила ошибку, переведя точно.

– Что произошло? – Руки Аритомо замерли у меня на спине.

– Тот мужчина был каучуковым плантатором. Тим Осборн. У него на руке была наколка: штык, а над ним надпись: «Боже, храни короля». Морокума срисовал ее в свой альбом. Потом доложил начальнику лагеря. Тиму было пятьдесят семь лет, но его все равно подвергли порке.

Я перевела дыхание.

– Потом ему срезали с руки часть кожи с татуировкой и сожгли ее у всех у нас на глазах. Он умер через два дня.

Снаружи налетевший порыв ветра перезвоном прошелся по латунным трубочкам музыкальной подвески под карнизом. Пламя свечи задрожало, скособочив стены вокруг нас. На миг я вновь почуяла запах паленой кожи.

Около часа Аритомо проработал, не произнося ни слова. Мучительная боль не притуплялась – а я так надеялась, что это произойдет! Каждый последующий укол жалил так же остро, как и первый.

Наконец он откинулся на пятки и глубоко вздохнул. Сложил свои инструменты на подносе и принялся очищать мне спину, промокая ее полотенцем то тут, то там. Касания его были мягкими, зато ткань драла, как наждак.

– На сегодня достаточно, – сказал он.

Пошатываясь, я поднялась и обошла комнату, разминая затекшие руки и ноги. Ладони и кисти рук Аритомо были перепачканы черной тушью. Пальцы у него не сгибались, и я поняла, какую они причиняют ему боль.

– С тобой все в порядке? – спросила я.

– Еще несколько минут – и это пройдет, – ответил он.

Я подобрала зеркало и навела его себе на спину. Крик вырвался сам собой, когда я увидела отражение:

– Ну и жуть!

Аритомо снял месиво из грязных разводов туши и кровавых пятен, но спина, кровоточившая и покрытая синяками, уже начала опухать. Сетка из линий пролегла по коже, капельки крови бисеринками выступали из ран, собирались и сбегали по изгибу спины, оставляя за собой зловещие красные следы. Это ничуть не походило ни на одну из виденных мною татуировок и никак не напоминало оттиски гравюр Аритомо. У меня даже закралась мысль: а не солгал ли он мне про свои способности мастера наколок?..

– Пока работа не закончена, это так и будет выглядеть, – он отвел мою руку. – Перестань чесаться. Пусть заживет.

Он помог мне накинуть легкий бумажный халатик: ткань тут же прилипла к спине, в меня будто жала впились.

– Я думала, крови будет больше, – сказала я.

– Только неумелый хороти причиняет чрезмерную боль или вызывает избыточное количество крови. – Он пристально смотрел на меня, но я видела, что мыслями он далеко.

– Что не так?

– Я забыл, насколько это затягивает… не только того, кому делают наколку, но и художника.

– Вот уж не сказала бы, что это затягивает!

– Еще несколько сеансов – и ты почувствуешь себя совсем по-иному.

В коридоре было темно, когда я вышла из комнаты. Я никак не могла сообразить, куда иду, шагая вслед за Аритомо к ванной комнате в задней части дома. Вода в прямой кедровой бочке была нагрета, от нее по всему помещению расходился пар и свежий аромат. Аритомо попробовал воду и, подав мне руку, помог спуститься в бочку.

– Сиди в ней, пока вода не остынет, – сказал он. – Кожа заживет быстрее. Сиди прямо: не откидывайся на стенку.

Он уже собрался уходить, но я потянула его за руку:

– Залезай ко мне.

Он поднял вверх руки:

– Дай сначала отмоюсь.

Я опустилась поглубже в бочку, скованность, охватившая все тело, понемногу растворялась в воде, мешаясь с тушью и кровью, с кусочками отваливающейся от меня кожи…

Глава 22

С наступлением монсуна Аритомо отпустил рабочих, дав им наказ – вернуться лишь тогда, когда сезон дождей закончится. Приглядывать за садом остались только мы вдвоем. В перерывах между ливнями я подрезала деревья и убирала тот сор, что оставался после гроз. Работая бок о бок с Аритомо, я поняла, что наше с ним уединение от мира мне по душе.

По ночам, когда по крыше барабанил дождь, он делал мне татуировку. Завершив контур цветка хризантемы на моем плече, он продолжил работу, спускаясь по спине все ниже и ниже. Я велела поставить в комнате зеркало в полный рост. Вскоре тонкий черный эскиз его наколок контурными линиями покрыл мое тело. Точно так же создавал он и свой сад: на моей коже Аритомо воплощал свои рисунки, не нанося их прежде на бумагу. Ему приходилось ждать, пока в местах уколов образуется и отпадет корка, чтобы продолжить работу. Спина у меня кровоточила беспрестанно. Не раз он предостерегал меня от расчесывания мест уколов, опасаясь, что я испорчу рисунок до того, как кожа успеет зажить.

После каждого сеанса я отмачивалась в деревянной бочке, уйдя в воду по самый подбородок. От жара по лицу пот катился градом. Как-то, стоя в ванной после особенно долгого сеанса, я рассматривала спину в зеркало. Аритомо уже начал оттенять наколки тонами серого и голубого, они напоминали облачка дыма, навеянные мне на кожу.

Как только Аритомо убедился, что я уже притерпелась к боли, он стал работать над хоримоно гораздо дольше, сеансы длились до глубокой ночи, пока, как мне чудилось, лампа в нашей комнате не оставалась одной-единственной светящей в горах…

Температура на нагорье после заката солнца часто падала ниже десяти градусов, и хотя дожди монсуна сделали ночи прохладнее, мы с Аритомо часто после ужина сидели на веранде с бамбуковыми занавесками, закатанными под самый карниз крыши. Свет мы никогда не зажигали, предпочитая чувствовать сад в темноте.

Стоило птицам ток-ток выбить свою барабанную дробь, как закипел чайник на стоявшей на столе жаровне. Аритомо чайной ложечкой насыпал сухие листья в керамический заварной чайник. Держа в руках жестянку с чаем, он долго вглядывался в нее.

– Осталось всего еще на одну заварку.

– «Благоухание одинокого дерева»? Больше нет?

– Нет.

Аритомо закрыл жестянку, отставил ее в сторону и наполнил заварной чайник кипятком. Потом взболтнул воду в нем и выплеснул ее через край веранды на траву, оставив в воздухе пахучий туманный след. Вновь залил заварку горячей водой и налил мне чашку чая.

– Зачем ты всякий раз это делаешь? – спросила я. Мне всегда казалось это пустой тратой чая, а теперь и подавно.

– Надо удалять грязь с листьев, – ответил он. – У нас есть поговорка: «Первая заварка годится только для врагов».

– Ты сделал то же самое, даже когда я впервые пришла сюда. Не зная, враг ли я, – с улыбкой напомнила я.

– Да, я не знал.

Он даже не улыбнулся.

– Зато сейчас знаешь?

– У тебя чай остывает.

С каждым глоточком я чувствовала, как впитываю грусть, настоянную на этих чайных листьях. Когда моя чашка опустела, я предложила:

– Хочу прибавить еще один день к нашим сеансам. Можем устраивать их три или даже четыре раза в неделю.

– Вот ты и пристрастилась. Незачем смущаться. Так всегда бывает.

Это была правда: я уже ждала, чту нанесет он на мое тело, и даже стала находить удовольствие в боли, потому как в те часы, когда его иглы оставляли следы на моей коже, у меня в мозгу притуплялось ощущение окружающего мира. Я с тревогой думала, что будет, когда иголки вопьются в тело в последний раз, когда последняя из открытых пор окажется заполнена и запечатана тушью.

– Хоримоно продвигается быстрее, чем я рассчитывал, – заявил Аритомо. – Через день-другой я начну заполнять рисунки цветом. Надеюсь, сможем управиться до того, когда кончится монсун.