Я из Одессы! Здрасьте!, стр. 7

Как-то Яновский заглянул на лекцию и никак не мог понять, почему такая тишина. Слышно было только лёгкое посапывание и похрапывание. Начальник скомандовал:

— Снять очки! Мы, испуганные со сна, выполнили команду, но никак не могли сообразить, что случилось. В своей жизни я спал на многих лекциях, но так глубоко, как под голос нашего комиссара — не припомню. Яновский запретил надевать очки на лекциях комиссара.

Приказ был выполнен, и с тех пор мы спали с открытыми глазами. Комиссар был настолько увлечён своей эрудицией, что посапывание и откровенный храп ему не мешали. Идиотизм нашего комиссара был беспределен и безграничен. Зима для нас была сущим адом. Нам приходилось регулярно в тридцатиградусный мороз проезжать в насквозь промёрзших машинах, в прохудившихся сапогах и тонких рваных шинелях по пять-шесть часов голодными. Как-то зимой комиссар собрал весь ансамбль и спросил:

— У кого нет валенок? Поднимите руки, сейчас составим списки. Всех переписали. Комиссар прочёл вслух список и обратился к нам:

— Никого не пропустили? Так вот, — продолжал он, прочтя ещё раз весь список пофамильно, — перечисленные люди останутся без валенок, так как на складе их нет.

Думаю, не надо описывать реакцию тех, кто уже не сомневался, что получит валенки, и опять остался без них.

В небольшом украинском городе Ромны нас неожиданно подняли по тревоге, и комиссар злобным голосом сообщил:

— Товарищи, у нас в ансамбле обнаружены провокаторы, которые своими подрывными действиями работают на фашистов. Вам, наверное, интересно узнать, кто эти предатели? Вот они — это Камлюк и Брынза.

Комиссар продолжал:

— Они сообщили местному населению, что у нас в ансамбле сто человек и что мы собираемся в Харьков. Они прекрасно понимали, что это военная тайна. Теперь враг знает количество людей в нашей части и её будущую дислокацию.

Послышались возгласы возмущения. Я взял слово и долго говорил о том, что любая подлость рано или поздно обнаруживается. Я клеймил подлых людей позором и призывал их наказать. Одновременно я отметил, что на свете есть очень много идиотов, с которыми трудно жить и работать рядом.

— Не понимаю Камлюка и Брынзу, разгласивших военную тайну, — подчеркнул я. — Зачем им это понадобилось?

Все подхалимы дружно кивали головами в знак одобрения. Потом я молча развернул нашу афишу и показал её всем. На ней аршинными буквами чёрным по белому было написано, что в ансамбле сто человек и что мы следуем в Харьков.

Последовала затяжная пауза, точь-в-точь как в финальной сцене гоголевского «Ревизора».

Я продолжал:

— Зачем надо было болтать, когда на афише всё написано?! Уверен, что в ставке Гитлера уже известно, сколько нас в ансамбле.

Комиссар был очень расстроен, что по непонятному стечению обстоятельств ему не удалось разоблачить врагов.

ГОРОД РОМНЫ

Немцы, перед тем как занять город, предварительно его бомбили. Меня всегда смешила девушка — диктор местного радио. Она начинала фразу: «Граждане, воздушная тре…», но никогда не договаривала до конца. Вероятно, со всех ног бежала в бомбоубежище. Зато потом медленно, с большим облегчением сообщала об окончании налёта: «Воздушная тревога миновала». Я хорошо запомнил это благодаря одному занятному случаю.

В городской библиотеке г. Ромны я обнаружил томик стихотворений моего любимого поэта Сергея Есенина.

Понимая, что со дня на день все в городе достанется немцам, я решил выпросить у библиотекаря эту книгу.

— Девушка, отдайте мне, пожалуйста, томик Есенина. Хотите за деньги, хотите на обмен. Немец скоро войдёт в город, и все книги пропадут, — выпалил я.

Библиотекарь категорически отказалась от какой-либо сделки.

Я стоял и твердил своё о томике стихов Сергея Есенина.

Когда в очередной раз раздался свист бомбы и запоздалый голос по радио: «Граждане, воздушная тре…», мы оба грохнулись на пол. Бомба взорвалась неподалёку. Я встал, а библиотекарь ещё находилась в состоянии грога.

Это повторялось дважды. Стоило мне войти в библиотеку и вспомнить Сергея Есенина, как тут же начиналась бомбёжка.

На третий день я опять зашёл в библиотеку. На пороге с томиком Сергея Есенина стояла знакомая библиотекарша:

— Возьмите и скорее уходите, только не произносите его имени. С этими словами она отдала книгу. Этот томик прошёл со мной всю войну. Кстати, в этот день немцы на город не сбросили ни одной бомбы.

Покинуть Ромны нам пришлось при довольно смешных обстоятельствах.

Около девяти утра меня разбудили товарищи по ансамблю, сообщив, что в город привезли две бочки свежего пива. Я быстро оделся в предвкушении бочкового пива. Мы простояли в очереди минут тридцать. Уже вот-вот нам продавщица протянет запотевшую кружку, и вдруг крик:

— Немцы в городе!

Мы мгновенно сели в наш автобус и выскочили из города. В своей жизни я, поверьте, пил много хорошего пива, которое, наверняка, было лучше этого. Но, учитывая, как мне тогда хотелось выпить, никакое пиво не может сравниться с тем, ромнинским. Считается, что фантазия — привилегия мозга, но то невыпитое пиво вызывало у меня фантазии желудка. Я точно представлял вкус, чувствовал, как оно вливается в меня. Это удивительное ощущение. После голода в тридцать третьем году в Киеве на улицах продавались соевые котлеты. Уже прошло много десятков лет, но до сих пор те котлеты кажутся мне вкуснее всяких лососин, шашлыков, икры и других деликатесов.

Но вернёмся к нашей одиссее.

Вырвавшись из города, наши машины тут же утонули в глубокой грязи. Единственную дорогу — путь к спасению — дождь превратил в сплошное месиво. После нескольких бесплодных попыток вытащить машины людьми овладело отчаяние. С тупым безразличием смотрели они на нескончаемый дождь, обстрел «мессершмитами» на бреющем полёте, не понимая, что немцы в любой момент могут перерезать дорогу.

Я чувствовал себя не лучше, но есть у меня такое качество — собраться и бороться с неприятностями. Я пошёл вдоль застрявшей колонны с танцем и с песней. Грязь летела из-под ног во все стороны. Люди думали, что я сошёл с ума. Но, убедившись, что я не сумасшедший, приходили в себя. Я пел и плясал цыганские танцы, пел частушки, куплеты, показывал фокусы с фигами, пародии…

И произошло чудо. Люди начали улыбаться, потом смеяться. Прошла подавленность, исчезла обречённость. Кто-то обнаружил в поле сломанный трактор, мгновенно нашлись механики.

Вряд ли в обычной ситуации было возможно починить этот трактор, но тогда это было сделано с невероятной быстротой. Трактор заработал, мы благополучно вытащили все машины из трясины и добрались до Купянска. Немцы, к. счастью, не успели перерезать дорогу.

В политуправлении фронта узнали о моём поведении под Ромнами и наградили медалью «За боевые заслуги». Я носил эту награду как звезду Героя Советского Союза.

Так было до одного эпизода, который я вспоминал долго с обидой и досадой.

Однажды нас, артистов, интендант фронта пригласил на банкет в свою землянку. Она была большой и уютной, состояла из нескольких помещений.

Мы выступили, потом поели и выпили, начались танцы. Я вышел в другую тёмную комнату покурить и стал свидетелем сцены. Один из гостей — толстый маленький генерал — прижимал какую-то медсестру. Пыхтит, потеет, прижимается к её груди и шепчет:

— Дай мне, дай мне. Сестра в ответ:

— Медаль «За боевые заслуги» дашь? А он готов ей отдать Золотую Звезду.

— Конечно, дам медаль.

Каждый генерал вправе был дать медаль «За боевые заслуги», а потом уже и ордена. Подонки! опошлили награду, которой я так гордился.