Тук Тукыч, стр. 6
Храбрая Санук
Как-то вечером мы сидели с Апсилеем на берегу Телецкого озера.
Заря догорала. Дальние горы казались синими — там лежала дремучая тайга. А горы, что полого спускались к воде, ярко зеленели — их густо закрывали берёзы и лёгкие осинки.
Над нами не вились комары, не жужжали мухи — холодно им в алтайских горах над озером!
Мы сидели и разговаривали про охоту, про медведей. Апсилей был знаменитым таёжным охотником, и его рассказы я мог слушать без конца.
— А между прочим, в прошлом году я только один раз вышел на медведя, да и то по нужде, — сказал старик, набивая табаком маленькую трубочку.
— Что так?
— Дочка с мужем — на лесном кордоне, я — дома, с внучкой. Живём далеко от деревни. Туда, обратно — вот и день прошёл. А с осени до весны в школу ходил.
Я удивился.
— Да не обо мне речь, — усмехнулся старик. — Сам-то я давно из годов вышел. Внучку водил, ей-то одной по тайге страшновато. Да случай у нас вышел прошлой осенью.
— Расскажешь?
Апсилей распалил трубочку, не спеша затянулся. Горьковатый дым табака окутал бронзовое от загара скуластое его лицо. Старик прищурился, вокруг глаз у него легла сетка мелких морщин.
— Рассказать можно. Случай даже по нашим местам такой редкий…
Два года назад внучке Апсилея, маленькой Санук, исполнилось семь лет. И повёл её дедушка в первый класс.
В роду у Апсилея никогда не было учеников. Сам он в молодые годы и не мечтал о грамоте, дочка научилась читать поздно, когда вышла замуж за грамотного лесника. Маленькая Санук была первой школьницей во всём роду, и Апсилей не мог нарадоваться на неё.
Он привёл внучку в класс и все три урока просидел на школьном крыльце со своей неразлучной трубочкой. А по дороге домой всё расспрашивал Санук, что же она делала там так долго.
— Я пять трубок выкурил, а ты всё не идёшь и не идёшь! Десять лет вот так сидеть будешь — ух, какая учёная станешь!
Апсилей водил в школу свою маленькую Санук всю долгую зиму. Потом пришло короткое и жаркое алтайское лето. Девочка подросла, окрепла и стала с осени ходить одна. И хоть была она очень маленькая, но по привычной таёжной тропинке ходила без страха.
Как-то ранним утром отправилась она в школу. Снега в долине ещё не было, но с южных гор, с далёких монгольских белко?в, уже дули студёные ветры, а на вершине самой высокой горы — Золотой — уже бушевала злая метель.
Санук шла и слушала, как хрустят под ногами ломкие льдинки, а в густых ветвях кедров цокают проворные дымчатые белочки.
И вдруг на тропе перед девочкой появился большой бурый медведь.
Может быть, он уже спал в берлоге, но его стронули, спугнули, и он пошёл шататься по тайге. А может быть, медведь просто не нашёл ещё себе места для зимней спячки. Кто знает! Только повстречался он с девочкой, встал на задние лапы, навёл на Санук маленькие чёрные глазки и стал принюхиваться.
Санук не испугалась: медведь в тайге — дело обычное. Дедушка часто стреливал старых, больших медведей, а медвежата каждое лето жили у него в сарае, и Санук играла с ними. Дедушка отправлял их в зоологический сад или откармливал, как поросят. Санук не раз ела зимой холодец из медвежьих лапок. Да и сегодня дедушка дал ей на завтрак вкусный кусочек медвежьего окорока.
Санук видела и таких вот больших зверей, когда ходила с дедушкой по малину, но они всегда уступали дорогу человеку и прятались в кустах. А этот стоит на тропе — и ни с места!
Маленькая Санук храбро шагнула ему навстречу и замахнулась портфелем:
— А ну, уйди с дороги, косолапый! Мне в школу нужно!
Медведь словно удивился и склонил голову набок. Санук была в короткой тёплой медвежьей шубке, и зверь, видимо, принял её за медвежонка. Но почему этот медвежонок разговаривает?
Он постоял немного, покрутил головой и подошёл к девочке вплотную. Она стукнула его портфелем в рыжую грудь. Зверь вырвал портфель, обнюхал, бросил в кусты. Потом зарычал и легонько стукнул Санук в левое плечо: он играл.
Девочка рассердилась и толкнула медведя ногой. Он заворчал и сорвал у неё с головы лисью шапочку с лёгким серебряным обручем. Зазвенели на шапочке монисты, которые висели на обруче. И медведь стал с любопытством прислушиваться, поводя ушами. Затем бросил в кусты и шапочку.
Так они и стояли: огромный зверь, хозяин тайги, у которого из ноздрей валил пар, и маленькая алтайская девочка, храбрая Санук, глядевшая на медведя исподлобья.
Чем бы всё это кончилось, неизвестно, только девочке стало вдруг страшно: она поняла, что не уйдёт с тропинки этот косматый зверь. А как заставить его уйти, она не знала. Сжалась она в комок от испуга, отвела глаза от зверя — и оглянулась.
Медведь словно ждал этого.
Он раскинул лапы, схватил Санук, горячо дохнул ей в лицо. Девочка закричала… И словно чёрной пеленой закрылись у неё глаза…
Апсилей вздохнул и умолк. Трубочка его погасла. Дрожащей рукой он достал спички, закурил и повёл рассказ дальше.
Санук пришла в себя и увидела, что она завалена хворостом: медведи всегда делают так, когда готовят себе пищу впрок. Выбравшись из-под кучи ветвей, она бросилась домой без шапочки и без портфеля.
Дома ей сделалось плохо: она лежала в постели, ничего не ела, только пила воду. От неё нельзя было добиться ни слова: она смотрела на дедушку какими-то странными глазами, в которых таился испуг.
Дедушка, догадываясь о чём-то, сходил в тайгу и нашёл возле тропинки помятый портфель и разорванную шапочку Санук. На замёрзшей земле он увидел следы медвежьих когтей.
Когда же внучка встала и всё ему рассказала, Апсилей даже позеленел от злости. Он выкурил подряд три трубочки, собрался, взял ружьё и ушёл.
Старика не было дома два дня.
Вернулся он довольный, раскрыл окровавленную суму, вынул из неё шкуру медведя и два больших тёмно-красных окорока.
— Однако, рассчитался я с твоим недругом, Санук, — сказал дедушка. — Он один тут и шатался по тайге и пришёл к тому месту, где тебя хворостом завалил. Как ты себя чувствуешь? Пойдём в школу?
— Пойдём, дедушка!
И Санук снова всю зиму ходила с Апсилеем.
И, пока не подрастёт Санук и не научится с ружьём обращаться, будет её провожать Апсилей каждую зиму до тех морозных и снежных дней, пока не улягутся в берлоги все телецкие медведи…
Иван Иванович
Иногда я виделся с ним.
Он застенчиво улыбался и, словно нехотя, брал папиросу. Разговор у нас как-то не клеился — Иван Иванович обычно торопился и непременно произносил фразу:
— Извините, конечно, но я должен удалиться.
На туристской базе под Артыбашем многие его просто не замечали: человек тихий — и мухи не обидит, и вперёд не высунется. Зла никому не делает, ну и ладно! А кто он в душе — робкий заяц или смелый орёл — об этом как-то не думали.
Да и случая не было. На базе он жил лишь два дня в неделю, когда приезжал с работы. Всё остальное время проводил на реке и в дороге: отгонял лодку с туристами вниз по Бии. А вернувшись домой, сидел с ребятишками, копался с ними в огороде, ходил по малину.
В то утро, когда я решил отправиться с туристами в дальний поход через все десять порогов на Бии, Иван Иванович уже стоял в громоздкой и высокой лодке. Загорелый, в неизменной голубой майке, синих лыжных штанах и в белой панаме, он зачищал ножом рукоять огромного кормового весла, наспех вытесанного из толстой кедровой доски.
— Ого! Пуда два потянет! — сказал я, помогая ему вдеть весло в уключину.