Милые кости, стр. 21

На меня в тот день накатила слабость. Сидя у себя на небесах в наблюдательной башне, я откинулась на спинку кресла и открыла глаза. Было темно; передо мной стоял большой дом, где я никогда не бывала.

В детстве я читала книжку «Джеймс и гигантский персик». [5] Дом был похож на особняк тетушек из этой сказки. Громоздкий, сумрачный, старомодный. На крыше виднелась площадка, обнесенная перильцами. Пока глаза не привыкли к темноте, мне казалось, что там стоят рядком какие-то женщины и показывают пальцами в мою сторону. Но очень скоро я разглядела нечто совсем другое. Рассевшись на перилах, в мою сторону смотрели вороны, и каждая держала в клюве корявый сучок. Стоило мне подняться с кресла, чтобы вернуться к себе в квартиру, как они взмыли в воздух и закружили у меня над головой. Неужели мой братишка и вправду меня видел? Или, как все дети, сочинял красивые небылицы?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На протяжении трех месяцев мистер Гарви грезил о различных постройках. Он видел югославские доски на сваях, к которым снизу подступает разбушевавшаяся стихия. А над соломенными крышами — безоблачное небо. По берегам норвежских фьордов, среди укрытых от глаза долин перед ним вставали сработанные мореходами-викингами деревянные церкви из корабельного теса. Деревянные драконы, герои старинных преданий. На больше всего ему приглянулась постройка из Вологды: Преображенская Церковь. Это излюбленное им видение посетило его в ночь моего убийства, а потом еще несколько раз, пока на смену не пришли другие сны. А может, полусны: женщины и дети.

Я видела всю его жизнь, начиная с того времени, когда мать еще носила его на руках и, склоняясь над столом, показывала россыпи битого стекла. Его отец сортировал осколки по форме и размеру, по весу и степени прозрачности. Наметанный глаз ювелира выискивал трещины и прочие дефекты. Но Джорджа Гарви завораживало одно-единственное украшение, висевшее на шее у матери: оправленный в серебро овальный кусок янтаря с настоящей мухой внутри.

«Строитель» — это было первое слово, которое в детстве научился выговаривать мистер Гарви. Став постарше, он просто отмалчивался, когда его спрашивали о профессии отца. Мыслимо ли признаваться, что отец работает в пустыне, где строит хижины из битого стекла и старых досок? Впрочем, именно он объяснил Джорджу Гарви, что значит добротное строение и как сделать постройку долговечной.

Неудивительно, что в своих полуснах мистер Гарви видел отцовские наброски. Он переносился в воображаемые земли и миры, пытаясь полюбить то, к чему у него не было любви. А потом он видел сны о матери, в которых она была такой, как в последний раз, когда бежала через поле, тянувшееся вдоль дороги. Вся в белом. Белые короткие брюки, облегающий белый джемпер с вырезом-лодочкой. Это было к юго-западу от Нью-Мехико, когда они с отцом в последний раз поругались в раскаленной машине. Он вытолкнул ее на обочину. На заднем сиденье застыл с выпученными глазами Джордж Гарви, превратившийся в камень. Страха не было — камню не бывает страшно, а виделось ему с некоторых пор все одинаково: как в замедленных кинокадрах. Она бежала не останавливаясь, и тоненькая, хрупкая белая фигурка становилась все меньше, а он прижимал к себе янтарную подвеску, которую она успела сорвать с шеи, чтобы сунуть ему в руку. Отец смотрел на дорогу. «Она ушла, сын, — проговорил он. — И больше не вернется».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Моя бабушка прилетела вечером, накануне панихиды. Как всегда, она взяла напрокат лимузин, сама села за руль и по дороге из аэропорта прихлебывала шампанское, кутаясь в «фантастическое меховое манто» — так она называла потертую норковую шубу, купленную на благотворительной распродаже. Нельзя сказать, чтобы мои родители настаивали на ее приезде, но, когда она изъявила такое желание, противиться не стали. Инициатива проведения прощальной церемонии исходила от директора Кейдена, который в конце января сказал моим родителям: «Это пойдет на пользу и вашим детям, и всем учащимся». Он взял на себя организацию панихиды в нашей церкви. Мои родители, как сомнамбулы, отвечали на все его вопросы «да» и кивали, слушая перечень венков и речей. Когда мама по телефону рассказала об этом бабушке, та неожиданно заявила: «Я прилечу».

— В этом нет необходимости, мама.

На другом конце провода наступило молчание.

— Абигайль, — сказала бабушка после долгой паузы. — Это же проводы Сюзи.

Мама стеснялась бабушки Линн, потому что та неизменно расхаживала по дому в мехах и еще как-то раз явилась накрашенной до неприличия на уличный праздник. Там она измучила маму вопросами: кто да что, к кому из соседок она вхожа в дом, чем занимаются их мужья, у кого какая машина. Не успокоилась, пока не расставила всех по ранжиру. Теперь я понимаю: она хотела лучше понять свою родную дочь — просто выбрала такой способ. Кружение вокруг да около, скучный танец в одиночку.

— Джеки-и-и, — пропела бабушка, выходя из машины навстречу моим родителям, стоявшим на крыльце, — налей-ка нам чего-нибудь крепенького! — Тут ей на глаза попалась Линдси, которая юркнула к себе наверх, чтобы хоть на несколько минут оттянуть родственную встречу. — Эта пигалица от меня нос воротит! — На лице бабушки Линн застыла улыбка, открывающая неправдоподобно белые зубы.

— Что ты, мама, — произнесла моя мама, и мне захотелось окунуться в эти печальные глаза-океаны. — Линдси просто решила привести себя в порядок.

— В этом доме такое невозможно! — объявила бабушка Линн.

— Линн, — вступился папа, — в этом доме теперь все не так, как прежде. Мы ждем от вас понимания, но если хотите выпить, у меня найдется, что вам предложить.

— Джек у нас, как всегда, чертовски хорош собой, — сказала бабушка.

Мама приняла у бабушки шубу. Холидея заперли в папиной мастерской, как только Бакли прокричал со своего наблюдательного поста у верхнего окна: «Едет!» Мой брат хвастался Нейту и всем прочим, что его бабушка ездит на самых больших машинах во всем мире.

— Чудесно выглядишь, мама, — сказала моя мама.

— Х-м-м-м-м. — Воспользовавшись тем, что отец отошел, бабушка спросила: — Как он?

— Мы все стараемся крепиться, но это нелегко.

— Он все еще талдычит, что убил тот сосед?

— Ну да, он так считает.

— Вас засудят, дождетесь, — сказала бабушка.

— Он же никому не говорил, только следователю.

Им было невдомек, что моя сестра сидит у них над головами — на верхней ступеньке лестницы.

— И правильно. Нет, все понятно, он хочет найти козла отпущения, но…

— Линн, бурбон или мартини? — спросил через открытую дверь отец.

— А ты что будешь?

— Вообще-то я сейчас не пью, — сказал папа.

— Ну, дело твое. А я выпью. Слава богу, хоть спиртное в доме не перевелось!

Без своего фантастического мехового манто бабушка была худа, как щепка. «Не разъедалась, — повторяла она, когда в мои одиннадцать лет учила меня уму-разуму. — Ты не разъедайся, голубушка, потом жир не согнать будет. Люди вслух скажут — пухленькая, а про себя подумают — толстуха». Они с мамой даже поссорились, когда решали, не пора ли давать мне таблетки для снижения веса — ее личной панацеи, как она их называла. «Я предлагаю твоей дочке свою личную панацею, а ты против?»

При моей жизни все бабушкины поступки были нелепыми. Но в тот день, когда она, став первой за долгое время гостьей, прикатила на арендованном лимузине и ворвалась к нам в дом, что-то разительно изменилось. Невзирая на весь показной шик, она несла с собой проблески света.

— Тебе самой будет не управиться, Абигайль, — сказала бабушка после обеда, впервые приготовленного мамой после моего исчезновения.

Мама удивилась. Она уже надела голубые резиновые перчатки, набрала в раковину воды с пеной и приготовилась мыть посуду. Линдси стояла на подхвате с кухонным полотенцем. Мама решила, что бабушка сейчас поручит Джеку сделать для нее коктейль.