Последний сёгун, стр. 48

– Воины! – начал он уже слегка охрипшим голосом. – Когда вы узнаете, что я, Ёсинобу, сделал харакири и ушел из жизни, то можете поступать, как вам заблагорассудится. Но пока я жив – слушай мою команду: никакого самовольства!

Напряжение в этот момент было столь велико, что несколько человек заперлись в одной из комнат замка и сделали себе харакири. Их тела сразу оттащили прочь, но в неразберихе никто и не подумал вытереть кровь или хотя бы узнать имена погибших.

Проходя по коридору замка, Ёсинобу вдруг заметил лужи крови – все, что осталось от безымянных самураев – и понял, что катастрофа неминуема.

– Понимаете теперь, что я чувствую? – обернулся он к Мацудайра Катамори, главе клана Аидзу и теперь уже бывшему Генерал-губернатору Киото, который в последние дни всюду сопровождал Ёсинобу. А затем стал говорить вассалу, что взрыв сейчас неизбежен, что, конечно, можно было бы не передавать власть императору, а просто уничтожить войска Сацума, окопавшиеся в Киото. Для этого достаточно одним броском перебросить сюда из Эдо части, верные бакуфу и мгновенно занять императорскую столицу. Но тогда неизбежна всеобщая смута (не говоря уже о том, что его самого объявят мятежником). А в гражданской войне дом Токугава, конечно же, потерпит поражение. Именно поэтому он, Ёсинобу, всеми силами старается не допустить этого безумия и не отвечает на провокации Сацума.

– Это единственный способ им противостоять, – закончил Ёсинобу. Катамори тоже надеялся погасить провокации Сацума, и потому только молча кивнул, но тут Ёсинобу неожиданно сказал:

– А, может быть, уйти в Осака? – имелось в виду, что до тех пор, пока такая огромная масса вооруженных людей остается в Киото, сохраняется и опасность неконтролируемого развития событий. – Да, лучше уйти!

– Так что же, оставить столицу? – Катамори на мгновение побледнел, но затем быстро взял себя в руки и жестко сказал, что его воины никогда не подчинятся такому приказу. Он хорошо знал, что некоторые из токугавских вассалов прямо предлагали расправиться с Ёсинобу, считая, что выходец из Мито продал дом Токугава врагам и потому в память о благодеяниях предыдущих сёгунов злодея этого нужно немедленно уничтожить. Доводы, конечно, были странноватыми, но в тогдашней необычной ситуации к ним прислушивались очень многие – именно поэтому верные люди из Аидзу ни на шаг не отходили от Ёсинобу. Если непокорные вассалы Токугава поднимут мятеж, то Катамори сам возглавит войска Аидзу и будет до конца биться с мятежниками…

Ёсинобу, естественно, ничего об этом не знал. Он только предполагал, что больше других против ухода из Киото будут возражать именно самураи из Аидзу, и оказался в этом совершенно прав. Из всех сторонников бакуфу, которые собрались в замке Нидзёдзё, Аидзу более других ненавидели врага и были готовы умереть за сёгуна на поле боя. Сейчас они скорее умрут от злости и гнева, нежели отойдут в Осакский замок.

Но как же все-таки уговорить их уйти из Киото? У Ёсинобу, как всегда, был на этот счет свой собственный план. Он вообще полагался теперь только на собственные планы, потому что в глубине души уже не доверял никому – ни вассалам Токугава, ни самураям из Аидзу…

Ёсинобу сказал Катамори, что хотел бы лично встретиться с главным вассалом его клана. Этим вассалом был Танака Тоса, командующий объединенными силами всех кланов в Киото. Вызвали Танака. Придвинувшись к нему почти вплотную, Ёсинобу тихо произнес: «Буду с Вами совершенно откровенен» и рассказал во всех деталях о своем плане отхода в Осака. Танака с планом согласился. Вернувшись в лагерь, он поделился этими сведениями с другими командирами. Однако командующие боевыми отрядами клана Сагава Камбэй и Хаяси Гонсукэ решительно выступили против ухода; они рвались в бой и жаждали крови противника.

Когда об этом доложили Ёсинобу, он вызвал к себе Сагава и Хаяси и, прежде всего, похвалил их за отвагу:

– Люблю бравых солдат! – сказал он. Однако потом понизил голос и заговорил по-другому: – Воины, у меня есть совершенно секретный план передислокации в Осака… Поймите, я не вправе сейчас все вам рассказывать… Только сохранив все в строжайшей тайне, мы сможем одержать победу… Не беспокойтесь понапрасну, положитесь на меня…

У самураев захватило дух от сознания собственной исключительности. Они решили, что секретный план состоит в том, чтобы окопаться в гигантском Осакском замке – крупнейшей крепости западной Японии – и насмерть биться с киотосцами. Вернувшись в казармы, они именно так и разъяснили его рядовым самураям. Вскоре брожение в войсках Аидзу полностью утихло, и все стали в один голос уверять друг друга, что нужно как можно быстрее уходить из Киото.

Когда и об этом доложили Ёсинобу, то он сначала удовлетворенно кивнул («Вот как? Значит, все успокоились?»), но потом на несколько мгновений отставил в сторону чашку с чаем и едва заметно вздохнул. Ну почему все его военные хитрости всегда сводятся к тому, чтобы он сохраняет своих людей, а не громит войска противника? Может быть, он вообще не вовремя родился?… Ёсинобу снова поднес ко рту чашку с чаем… Но с последними каплями напитка ушли из головы и эти глупые сомнения. Ёсинобу заторопился. Он решил, что из Киото нужно выйти уже нынешней ночью, и приказал немедленно начать подготовку к походу.

Глава XVII

Много лет спустя, уже старый и немощный, Ёсинобу не раз мысленно возвращался к этой ночи. Мало кому за свою жизнь удалось пережить столько драматических событий, но все же в память Ёсинобу глубже всего врезалось именно то, что происходило ночью двенадцатого числа двенадцатого лунного месяца третьего года Кэйо (ночь на 7 января 1868 года).

В тот вечер он собрал во дворе замка несколько тысяч самураев и приказал открыть бочки с рисовым вином. Каждый получил по глиняной чашке для сакэ, на простой, непокрытой глазурью поверхности которой золотом сиял герб – павлония [122]. В свое время эти чашки преподнес Ёсинобу буддийский монастырь Хигаси Хонгандзи, который выступал в поддержку бакуфу. Ёсинобу первым поднес чашку к губам и осушил ее. За ним разом выпили все остальные, после чего вдребезги разбили свои чашки. В Японии это издавна в обычае у воинов, уходящих на фронт.

Солнце село. В шесть часов вечера в непроглядный мрак, открывшийся за воротами замка Нидзёдзё, вышел первый отряд. Шли без огней, лишь в голове каждого отделения одинокими точками качались бумажные фонари. Чтобы отличить «своих» от «чужих», каждый самурай, покидая замок, повязал рукав полоской белой материи, и только Ёсинобу, который ехал верхом в середине колонны, прикрепил на свою черную, с фамильными гербами, парадную форму две белых полоски, чтобы показать, что он – сёгун.

Вереница колыхавшихся белых полосок скоро исчезла в темноте; колонна прошла по тракту Омия до Третьего проспекта, повернула к западу, вышла на улицу Сэмбон и на развилке повернула на Тоба [123]. Городские кварталы остались позади.

Ёсинобу уходил из Киото. Когда в темноте скрылись огни Седьмого проспекта, душу сёгуна стал постепенно наполнять холод. Пять лет прошло с тех пор, как он, тогда еще сёгунский опекун, впервые на десять дней приехал в столицу. Наверное, ни один правитель династии Токугава не был за свою жизнь столь занят, как был занят Ёсинобу все эти пять лет. Все силы свои отдавал он служению государю и стране – и все впустую… И вот теперь он покидает Киото, бежит, словно какой-нибудь изгнанник…. Обычно Ёсинобу мог усилием воли подавить жалость к самому себе, но сейчас по его лицу безостановочно текли слезы. Размышляя о том, что он уже никогда больше не увидит столицу, Ёсинобу, словно юная девушка, весь оказался во власти нахлынувших на него сентиментальных настроений и теперь изо всех сил старался сдерживать себя. Сжимая поводья, всадник сидел в седле совершенно прямо, слегка запрокинув голову назад, и даже ехавший рядом Мацудайра Катамори не догадывался, что сёгун плачет.