Белые лодьи, стр. 66

— И что же, по-твоему, душа эта везде живет?

— Везде… И в траве, и в воде, и в зверях, и в птицах, и в пчелах, и в земле, и в небе… Но в небе их огромное множество, потому что там летают души всех наших предков от самого мира.

— А кто мир сотворил? — спросил я посмеиваясь.

— Его никто не творил… Он стоял, так и стоит сам по себе.

Улыбка вмиг слетела с моих уст, я так и застыл от охватившего меня какого-то внутреннего ужаса, пораженный пока еще необъяснимой силой языческой мудрости. Успокоившись, я снова обратился к Доброславу:

— Не нашел мать?

— Не нашел, — последовал однозначный ответ.

— Скажи, Доброслав, а как угнали ее?.. Говори, говори, знай, что я твой друг, хотя и противник по вере. Но у меня ведь тоже душа живая… Понимаешь? А потом, мне с Константином ты можешь доверять еще и потому, что мы не греки…

— Как не греки?! — удивился язычник.

— Да, не греки… Мы выходцы из Македонии, и предки наши славяне.

— Леонтий, ты прости меня, но я обманул тебя с Константином. Я с Дубыней ищу не мать свою, а одну девочку, дочь жреца, ставшую теперь уже взрослой… А историю с матерью я придумал впопыхах, думал, она вас больше разжалобит, и вы не откажете нам, чтобы взять с собой.

И Доброслав поведал мне о событиях того страшного утра, когда безоружные русские крымские поселяне во время весеннего праздника бога Световида подверглись жестокому избиению хазар.

«Ах, изверги! Считаете себя людьми, убийцы! А чем вы лучше диких зверей?! Где же души-то ваши? И точно. Душа зверя куда человечнее, ибо он никогда не нападет без надобности… Жестокосердые!» — вослед Константину восклицаю и я.

Доброслав упомянул об Иктиносе. Уж не тот ли, которого в Константинополе зовут Пустым Медным Быком?.. Расскажу обо всем философу. И подумаем вместе, как помочь этим простодушным, без всякой подлости в сердцах, язычникам, которым мы к тому же обязаны жизнью.

А утром слышим отчаянный стук в дверь. Бежим открываем. Видим на пороге Константина, растерянного, со всклокоченными на голове волосами.

— Леонтий, — обратился он ко мне, — у меня серебряный кувшин пропал… Тот самый, который брат подарил.

Этот кувшин для омовения лица Мефодий вручил Константину в моем присутствии в знак кровной нерушимой дружбы, и на нем резцом было начертано: «Константину-философу с любовью братской. Мефодий».

Мы вывернули все тоболы, переворошили вещи в сундуках и не обнаружили его. Вот незадача!

— Отче, будучи здесь, ты не вынимал кувшин? — спросил я философа.

— Кажется, вынимал… А вообще-то не помню.

— Может быть, в пути обронили? — высказал я предположение.

— Может быть… — рассеянно ответил Константин. — Ну ладно, что же теперь делать. Жалко, конечно, подарок брата. Хороший подарок.

— Да, верно. Хороший подарок, — повторил я слова Константина.

Наконец-то теологические споры закончены. Философ сказал, что каган остался доволен и разрешил принять в христианскую веру желающих, которые близки к его окружению.

Таких набралось двадцать пять человек.

Потом Завулон устроил пышный прием, одарил нас и мусульманских факихов щедрыми подарками и вручил лично от себя высокие дары василевсу Михаилу. Спустя несколько дней мы, навьючив лошадей и верблюдов, в сопровождении полусотни вооруженных хазарских всадников выехали к берегу Меотийского озера, где уже заждалась нас «Стрела».

Сели на нее. В Херсонесе отслужили благодарственный молебен в церкви святого Созонта, где хранились до нашего возвращения в ларце из красного дерева мощи преподобного епископа Климента, торжественно перенесли их на диеру и вскоре отплыли в Константинополь.

В пути философ все говорил о том, что по приезде, закончив необходимые дела, мы тут же отъедем к его брату Мефодию в монастырь Полихрон, так как ему не терпится погрузиться в работу по созданию славянской азбуки.

Счастливо закончилось наше путешествие в Хазарию, и душа, казалось бы, должна петь, но она почему-то молчала. И мы с Константином, когда «Стрела», войдя в Золотой Рог, поравнялась с Галатой, упали на колени и долго молились, обратив свои лица к башне Христа.

И предчувствие нас не обмануло…

На другой день на приеме у василевса мы вручили ему дары кагана, а димарху мощи преподобного епископа Климента. После торжественных псалмов и екфрасисов их возложат в раку, уже приготовленную в храме святой Софии, над которой начертано золотыми буквами изречение, читаемое одинаково слева направо и наоборот: «Нифон аномимата ми монан офин» [115].

А потом нас к себе пригласил патриарх Фотий и поведал об убийстве русских купцов, вернув философу крест на золотой цепи…

Нет, я не мог без сострадания смотреть на Константина… «Боже, это уже какой-то рок: после каждой победы в теологическом споре по приезде в столицу философа ожидала исподтишка сделанная подлость, направленная не прямо против него, но тем не менее так или иначе его касающаяся…»

И сердце Константина снова, как и раньше в подобных случаях, охватила ярость. Он, багровея лицом, воскликнул:

— Скорее из этого зловонного города! Я задыхаюсь, Леонтий!.. Скорее отсюда!

Константинополь еще не совсем оправился от прошедших погромов: не были вставлены окна в обгорелых помещениях, где останавливались агарянские купцы, не заполнены кое-где булыжниками развороченные мостовые, и даже в некоторых местах не убраны битые кирпичи, штукатурка, мусор, хотя их кучами валили в узких кривых улочках и у внешней городской стены Феодосия. Сюда же свозились и пищевые отбросы. По ночам тут пищали и дрались прожорливые крысы, а днем теплый ветер с Пропонтиды разносил по городу гнилостный запах… Так что восклицание философа по поводу «зловонного города» воспринималось мной в прямом смысле. Но я уговорил Константина немного подождать уезжать отсюда. Мы же должны все-таки помочь своим друзьям — язычникам…

Я догадывался, что они прибыли сюда не только ради поиска невесты Доброслава… И чтобы свершить правосудие. Правосудие — это в моем понимании, а по законам империи они готовились к преступлению, караемому сожжением на форуме Быка. И задавал вопрос себе: «Леонтий, служитель Христовой милосердной церкви, а как ты расцениваешь то, что хотят свершить безбожники?..» И мысль моя начинала порхать, как голубица, заточенная в клетку, в поисках выхода. «Ну, во-первых, какие же они безбожники?! У них свои боги, свои воззрения… А во-вторых, предательство, совершаемое из алчности, самое гнусное преступление и карается по всей строгости».

Подумал я еще: все-таки рассуждаю я так потому, что в жилах у меня течет славянская кровь… И перекрестился… Так не следовало мне думать. Мы же должны исходить из братской любви по вере… «Господи, прости мя, грешного… Прости!»

Я устроил Доброслава и Дубыню в предместье святого Мамы, где обычно останавливались русские купцы, которым в течение трех месяцев выдавались бесплатно съестные припасы — мясо, рыба, вино, овощи, Так же бесплатно они мылись в общественных термах.

Когда я устраивал их туда, Константин резонно заметил:

— Но язычники там узнают о жестокой расправе над своими собратьями.

— Ну и что же?.. Они и так узнают, просто там произойдет это раньше, только и всего.

— И, по-твоему, они должны с этим скорбным известием отбыть к киевским архонтам?

— Может быть, и так…

— Смотри, Леонтий, не согреши.

— Согрешу и покаюсь. А ты покаяние мое и примешь, Константин, если есть у тебя живая душа…

Теперь я жду, как будут разворачиваться события, и буду стараться направить их, по возможности, в нужное, благоприятное для язычников русло.

5

А события разворачивались так…

Возле форума Тавра, где продавали скот, к Доброславу и Дубыне пристал толстый армянин и стал упрашивать их продать Бука. Купец был ярым собачником, и, когда наши друзья ему отказали, он стал их тащить на свое подворье, расположенное неподалеку, чтобы стравить пса с его волкодавом… Еле-еле Клуд и Дубыня отвязались от толстого армянина.