Камеристка, стр. 47

— Месье Неккер болен и совершенно для этого не подходит, как уже доказала его вступительная речь. Депутаты утратили всякое доверие к этому господину, — без обиняков заявил Сильвен Байи. — Я не понимаю, почему население Парижа все еще чествует его как героя. Но таков уж глупый народ, — с горечью добавил он.

— На самом деле приходится только удивляться тупости народа в Париже, — критиковала мадам Франсина, — который не хочет отступаться от своего безумного почитания Неккера. Этот хитрый банкир слишком хорошо сумел выставить себя в нужном свете.

Но все обстояло еще хуже. Этот человек не побоялся опубликовать фальшивые цифры и подделать статистику. Всех, кто усомнился в их правдивости, он заклеймил как бесхарактерных предателей родины.

— Никто больше не отваживается следить за ним, не говоря уже о том, чтобы дать ему по рукам, когда он слишком зарвется, — говорили его враги.

То, что мадам Неккер стала официальной благодетельницей в Париже, упрощало для него дело. Уже в 1778 году она основала современную больницу, в которой каждый больной мог претендовать на отдельную койку и получал ее.

Больницы Парижа были в ужасном состоянии. Я сама это наблюдала, потому что графиня дю Плесси каждую неделю как ангел милосердия посещала отель Дью и брала меня с собой. На тысячу четыреста коек приходилось до четырех тысяч больных. Больницы были рассадником болезней, там все и кишело от насекомых.

Больные, которых почти никогда не мыли, и чьи гноящиеся или воспаленные раны никто не очищал и не менял на них повязки, выглядели отвратительно. Пациенты с самыми разными болезнями или повреждениями, в самых разных стадиях заболевания, от легкораненых до умирающих, ютились по шесть-семь человек в кровати. Было нормально, когда утром в одной кровати оказывалось несколько покойников рядом с выздоравливающими.

Третье сословие теперь себя переименовало и называлось «Простые».

Между ними не было согласия. Появлялось все больше тех, кому казалось, что дворянам совсем не до решения проблем. «Друг народа» раздувал слухи, в которых говорилось, будто есть планы участвовать в Генеральных штатах, чтобы еще больше укрепить свои привилегии.

Один честный ремесленник из Пуату, член «Простых», поведал папаше Сигонье следующее:

— Я поговорил с одним представителем второго сословия о представлениях третьих, и тот господин сказал мне совершенно откровенно: «Поверьте мне, мы не допустим, чтобы от принадлежащего нам что-нибудь отгрызли. Мы не собираемся отдавать свою власть, влияние и привилегии. Напротив, мы готовы зубами и когтями защищать наше право, существующее с древнейших времен, а глупая демократическая болтовня нас нисколько не трогает. Король, может быть, и слаб, но не мы».

И тут мне стало ясно, какой длинный и тернистый путь нам предстоит.

Среди населения опять начались волнения, потому что цена на хлеб снова поднялась. Вместо того чтобы немедленно вмешаться, король с Марией-Антуанеттой после погребения дофина удалились на восемь дней в Марли.

— Его сердечные страдания делают ему честь. Но в исключительных ситуациях народ требует от своего государя больше, чем безучастное отношение к судьбе своих подданных, — укоряла монарха даже мадам дю Плесси.

Многие находили траур короля преувеличенным, поскольку у него был ведь второй здоровый сын, чтобы продолжить династию. Одна нищенка, известная всему Парижу матушка Брассенс, на рыбном рынке громко выразила свое мнение:

— Когда такой несчастный калека наконец навеки закрывает глаза, это милость Господня. Но нашему почтенному королю нужна неделя отдыха. А то, что теперь здоровые дети должны умирать с голоду, ему безразлично.

Речь матушки Брассенс имела оглушительный успех.

«Привилегии верхнего сословия клеймят все более ядовито, критика правящего класса с каждым днем становится все жестче», — писал граф Мерси своему императору в Вену. Тот был крайне озабочен беспорядками у своих союзников.

Так как никто не останавливал их — ни жандармы, ни солдаты, — бунтовщики наглели.

Дерзкие крики: «Долой богатых», «Наконец свободу всем», «Мы требуем демократии» действительно уже нельзя было не услышать.

Жак Неккер надеялся, что солдаты смогут гарантировать порядок в стране. В то же время он боялся братания солдат с мятежниками. Семена возмущения уже пустили ростки и укоренились в умах и сердцах людей.

Большинство солдат хотя и оставались лояльными, потеряли уверенность; они чувствовали, что теперешнее правительство обречено. Жюльен тоже лишился иллюзий относительно Людовика и его министров.

— Я никогда не покину свой пост, — сказал он, — но я безмерно разочарован в короле, который поджимает хвост, когда становится опасно.

Некоторые из его товарищей смотрели на это по-другому и свой выбор уже сделали. Они просто незаметно исчезли и как бы сами отпустили себя в свои деревни.

Глава пятьдесят шестая

С августа 1788 года денег для военных не было: закрыли военную академию в Париже. И на ее открытие больше не рассчитывали; весь инвентарь академии пустили с молотка.

В Париже до сих пор находилась лишь французская гвардия; это было всего три тысячи шестьсот человек — слишком мало в случае серьезных столкновений.

Месье Неккер собирался увеличить этот полк за счет парижских жандармов и дополнительных полков из прилегающих населенных пунктов, чтобы справиться с беспорядками в столице.

Но «республиканская зараза» уже распространилась. Происходили такие вещи, которые прежде в войсках были бы немыслимы. Среди рядовых солдат очень часто бывали случаи неповиновения, и офицеры открыто признавали, что не рассчитывают на лояльность своих людей в случае необходимости. Даже строгие наказания не могли вынудить солдат выполнять приказы.

10 июня «Простые» третьего сословия вынуждали депутатов от дворянства и духовенства присоединиться к большинству. Это означало бы, что они вынуждены будут отказаться от своей самостоятельности, чтобы продемонстрировать всему миру свое единство. Само собой разумеется, это дерзкое требование вызвало бурные дебаты, но после пяти дней многих делегатов от духовенства «Простым» действительно удалось переубедить. А вот дворянство, напротив, категорически отклонило это предложение.

Но количество «Простых» теперь заметно увеличилось; и они снова изменили свое название. Они теперь именовали себя «Национальным собранием» и дерзко заявляли: «Все прежние налоги с данного момента незаконны».

Королева, ее деверь д'Артуа, а также опытный дипломат Мерси чуть не на коленях заклинали Людовика наконец вмешаться, но его величество не видел в этом необходимости.

Мерси выступал за немедленный роспуск Генеральных штатов:

— Сила — единственное средство для спасения монархии.

— Двадцать третьего июня я сам выступлю перед депутатами и изложу им собственную программу реформ. Я уверен, ее одобрят все, и любое неподчинение станет невозможным, — высокомерно заявил Людовик и наивно добавил: — Если народ поймет, что им управляют по умным законам мудрых государей, угаснет всякое желание к сопротивлению.

Утром 23 июня делегатов удивили сообщением, что король не приедет. Им не разрешили даже войти в зал собрания. У дверей стояли солдаты. Делегаты переполошились. Противники короля сразу почуяли измену. После короткого совещания господа удалились в близлежащий дом, так называемый «Бальный дом».

Там они пришли к следующему соглашению:

— Мы разойдемся лишь тогда, когда нам удастся, с согласия монарха или без него, создать конституцию на солидной и справедливой основе.

Это памятное для Франции событие позже было названо «Клятва в Бальном доме». Постановление в случае необходимости добиться принятия конституции и против выраженной воли короля особенно заставило говорить о себе.

В тот же день Неккер покинул свой пост. Как и ожидалось, это вызвало бурные протесты. Национальное собрание разрасталось, так как другие ренегаты [54] из духовенства и даже некоторые из дворянства вступали в него.