Ася находит семью, стр. 4
Варя водворила птенца в ящик, застланный ватой, и завела разговор, предназначенный не только для Асиных ушей. Стараясь походить на старшую мастерицу, она заговорила несколько в нос, защеголяла словечками: либерти, стеклярус, грило?, но, к сожалению, рассказы ее заинтересовали одну лишь девочку. Тогда Варя щегольнула номером, которым умела насмешить даже суровую закройщицу Марью Карловну. Надо привстать, засеменить ногами, пройтись, как модница в длинной узкой юбке. Чуть переступишь, рвется.
Ася хохотала до слез:
— Еще, еще!
И наконец потребовала:
— Андрей, погляди же!
Тот отложил напильник, уставился на Варю так, что ее храбрость вдруг будто ветром сдуло.
— А чему-нибудь дельному вас обучают? — услышала она.
У Вари чересчур нежная кожа. Чуть что, шея, лицо заливаются краской; руки и те розовеют. От слов Андрея ее словно ожгло, она, не ответив, опустилась на стул. А он повторил, передразнивая:
— «Либерти. Стеклярус. Грило». Ну, а если товар погрубее? Холст. Парусина.
В смущении Варька брякнула:
— Мужское не работаем.
Молодой человек разложил на столе видавший виды рюкзак.
— Как думаете, послужит еще сезон?
Варя вновь порозовела. Теперь от радости.
— Иголку дайте и суровую нитку.
Пока Ася разыскивала большую иглу, Варя догадалась взяться за оконное стекло, задать хитрый вопрос:
— Окошко не требуется протереть?
Тот понял. Вздумал сделать занятой вид — не вышло! Рассмеялся все-таки серьезнейший из мужчин.
Варя не дала ему больше молчать. Поскольку ее руки взялись за рюкзак, владельцу этого старенького заплечного мешка пришлось порассказать о ночной ловле щуки. Так и пахнуло рыбой, озером, густой болотной травой. Душная мастерская мадам Пепельницкой вдруг показалась Варе доверху наполненной тоской, и навсегда расхотелось выходить замуж за приказчика, даже очень богатого…
С той поры все Варины помыслы были связаны с домом на Пятницкой улице. Припрятав шелковые лоскутки, она сшила мантилью для Асиной куклы, простегала атласное одеяльце и явилась к Овчинниковым в троицын день. Варя уверила Ольгу Игнатьевну, что Ася ей до смерти полюбилась, перебрала девочкин гардероб, предложила зайти в следующее воскресенье, кое-что переделать. Просто так, из симпатии… Кстати, она и свои скромные платьица как могла обновила, причесалась по-новому, пышно, как причесывалась одна из заказчиц.
Однако, сколько Варя ни забегала в дом, ставший для нее самым притягательным, самым значительным не только в городе, но и на всей земле, некому было, кроме Аси и ее матери, удивляться переменам во внешности скромной ученицы. Тот, ради которого Варя навострилась причесываться по-взрослому, больше ей не встречался. Она знала, что он изредка наезжал в Москву, но угадать день его приезда не было никакой возможности. Однако не было и другой возможности — отступиться, забыть.
Стоило Варе вырваться из мастерской, она мчалась в Замоскворечье, обшивала кукол, обучая шитью девочку — черноглазую, черноволосую, похожую на своего молодого дядюшку. Каждый раз ухитрялась выведать хоть небольшую подробность о нем — об Андрее Игнатьевиче Кондакове. Между прочим, услышав эту фамилию, тут же определила: Варвара Кондакова звучит куда лучше, чем Варька Шашкина.
Перед рождеством Овчинниковы получили из действующей армии горестное известие. Варя оказалась незаменимой в тяжелые для осиротевшей семьи дни. Вскоре Ольга Игнатьевна предложила ей перебраться на Пятницкую.
Потом, чтобы быть вечерами свободной и помогать по хозяйству, Варя бросила мастерскую, поступила на фабрику Герлах, где шили воинское обмундирование.
Дни Февральской революции принесли Варе долгожданное счастье. Вдвоем с Андреем Игнатьевичем, примчавшимся из Приозерска, они ходили к Спасским казармам, то есть не вдвоем, а со всей процессией. Вместе со всеми срывали трехцветные флаги, втаптывали в снег синие и белые полотнища. Варин спутник словно вина хлебнул: говорил разные непонятные слова и называл ее жертвой эксплуатации. А вечером…
…Из печки с треском выскакивает уголек, заставляет Варю вздрогнуть, вернуться к действительности. Варе самой непонятно, как это она могла так забыться, задуматься. К месту ли сейчас вспоминать о радостных минутах? Самой совестно.
Варя со вздохом ворошит жар, косится в сторону гостя. Сегодня особенно надо беречь его сон, дать ему передышку… И все же с того мига, как у него сомкнулись глаза, она ждет его пробуждения, ждет, когда можно будет напоить его чаем, сказать хоть несколько слов утешения.
Красные, чуть распухшие Варины руки ставят на «буржуйку» безнадежно закопченный чайник, аккуратно нарезают настоящий ржаной, испеченный на Черных Болотах хлеб. Тоненькие ломтики раскладываются по краям железной печки, — пусть прогреются, подрумянятся. Кто же еще позаботится об Андрее Игнатьевиче? Некому, их только двое. Он и она…
К отчаянию Вари, кто-то настойчиво стучит с лестницы в дверь. Так колотит, что Андрей просыпается, поднимает голову. Варя в смятении бросается открывать. Кого там еще принесло?
— Кто там? — чуть не плача, спрашивает Варя.
— Это я… Ася…
Варя и Андрей растерянно переглядываются.
— Андрей? — вскрикнула Ася. — Ты приехал, а за мной не зашел…
Ася входит в комнату, протягивает руки к печке, опускается на пол.
— Я туда никогда не вернусь, — бормочет она, стуча зубами. — Буду вместе с вами дожидаться маму.
Девочка не замечает замешательства взрослых.
— Родственничек у нас… Врет, будто Варя нарочно забыла дать мне с собой мои карточки, чтобы моим хлебом воспользоваться…
Теперь не только Асю, но и Варю трясет озноб. Дрожащими руками она отворяет тумбочку, достает тщательно завернутый хлеб.
— Вот он… По детской карточке… Берегла, думала, Ольгу Игнатьевну подкормлю.
Упомянув об Ольге Игнатьевне, Варя испуганно умолкает. Но Ася, ничего не поняв, счастливо улыбается:
— А я думала, что Варя легла… Что дома холод…
Ее сразу сморило в тепле. Она почти спит, пока ей растирают пальцы, поят чаем с клюквой, всовывают в рот теплый, душистый хлеб. Андрей и Варя хлопочут возле нее в полном молчании. Оба думают о том, что завтра предстоит самое страшное: сказать девочке, что ее мать умерла.
3. Жильцы «Апеннин»
Эту же ночь неспокойно провела еще одна семья. Ничего удивительного: на долю семьи Григория Дедусенко (партийная кличка «Дятел») редко выпадали спокойные ночи, так же редко, как безмятежные дни.
Сегодняшней ночи, о которой идет речь, предшествовал хлопотливый, полный волнений день. Татьяна, жена Григория, собирала его в дальний путь. Шурик, их сын, был так возбужден, столько раз переворошил отцовский вещевой мешок, что мать наконец не выдержала:
— Слушай, атаман, ступай в коридор.
Коридорами гостиницы «Апеннины» владели дети. За исключением номеров в первом этаже, забронированных за делегатами многочисленных конференций и съездов, оба верхних этажа были отданы тем, кто недавно приехал в столицу из ссылки, из эмиграции. Многие селились с семьями, а где семьи, там и детвора, даже у людей, посвятивших себя политике.
— Слышал? — сказала мать Шурика. Ее глуховатый, низкий голос загремел в полную силу. — Я кому разрешила сегодня играть в коридоре? Ведь разрешила же? Ну…
Мальчик недоумевал: чем он так досадил ей? Неужели тем, что старался как можно лучше снарядить отца на фронт, не пожалел свое зажигательное стекло и коробку с пистонами? Однако спорить не рискнул, ушел.
А матери не по себе, оттого что она накричала на сына. Бедный мальчик! Отныне шумный, замусоренный коридор станет для него клубом, школой, местом прогулок. Мать, как и другие матери, начнет работать, а он вместе с остальной ребятней будет без удержу носиться по этажам, не желая помнить, что в часы, когда действует кубовая, так легко налететь на кого-нибудь, несущего кипяток.
Татьяна Дедусенко вчера заходила на фабрику, бывшую Герлах, побывала в цехе мотористок, познакомилась с несколькими будущими товарками. Одна ей особенно запомнилась — Шашкина Варя. Миловидная, с пышными рыжеватыми волосами, забранными под розовую косынку, Варя отнеслась к ней покровительственно. Услышав, что Татьяна никогда не работала на моторе, знала лишь свой ножной «Зингер», обещала научить ее всей премудрости; похвастала, что сама постигла все «в два счета».