Приключения Бормалина, стр. 26
— Что притихли? — спросил Роберт и толкнул меня крылом. — Вы не двоечник ли, сэр?
И тут меня осенило. Я вдруг увидел это выражение совершенно иначе, как бы сверху, чему и учили нас в гимназии. Я будто взглянул на него другими, квадратными глазами и мигом припомнил формулу квадрата разности. И все сразу встало на свои места.
Твердой рукой я написал:
16 = 42, а 20 1/4 = 81/4, иди (9/2)2.
36 = 2 * 4 * (9/2).
Таким образом, левая часть равенства выглядела теперь так:
42 = 2 * 4 * (9/2)2.
Я делал все это, ориентируясь на формулу квадрата разности, о чем нисколько не жалею. Переведя дух, я посмотрел на Роберта.
— Что-то получается! — похвалил он меня. — Вижу, сэр Бормалин, что вы совсем не двоечник и даже не троечник. Уж не отличник ли вы?
Я молча подмигнул ему излучавшим свет глазом и взялся за дело дальше. Точно так же я поступил и с правой частью равенства, и она приняла следующий вид:
52 = 2 * 5 * (9/2)2.
И наша Задача преобразовалась вот в какое громоздкое сооружение.
42 * 2 * 4 * (9/2)2 = 52 * 2 * 5 * (9/2)2.
Собрать левую и правую части по формуле квадрата разности было делом техники, а формулу квадрата разности я помнил назубок. Вот она:
(А — В)2 = А2 — 2АВ + В2.
Собрав обе части по этой формуле, я с удовольствием записал, что
(4 — 9/2)2 = (5 — 9/2)2.
А извлечь квадратный корень теперь может каждый. И после того, как я его извлек из обеих частей равенства, оно стало совсем простеньким и насторожило меня не на шутку:
4 — 9/2 = 5 — 9/2, то есть 4 = 5.
Этого я не ожидал. Мне даже зябко стало от такого открытия. Где это видано, чтобы четыре равнялось пяти? А если 4 = 5, то дважды два — пять!
— Дела! — Роберт почесал в затылке и с опаской поглядел на меня. — Сэр Бормалин, вы не находите, что это математическая диверсия?
— Давайте искать ошибку, — предложил я, озадаченный не меньше Роберта, и мы четверть часа искали ее по всем правилам сыскного дела, но так и не нашли. Все было верно в наших расчетах, и четыре равнялось пяти. Как ни крути, а это значит… Нет-нет, боязно было дальше рассуждать на эту тему. И я не стал рассуждать.
— Ладно, давайте дальше ее отгадывать, эту загадку зеростра, — сказал я. — Итак, четыре равно пяти — это и есть зеростр, как пишется в тексте. То есть зеростр равен пяти. И что из этого следует?
— Сущие пустяки, — вмешался Роберт. — Зеро — это ноль. Поэтому «зеростр» можно записать как «нольстр», можно ведь? А «стр» — это наверняка сокращенное слово «страница». Нас отсылают на страницу 05.
Я хлопнул себя по лбу. Молодец Роберт! Действительно, еще при первом чтении я обратил внимание, что начальные страницы книги пронумерованы своеобразно — не 7, 8, 9, а 07, 08, 09, и уже потом нормально: 10, 11, 12… Мы лихорадочно углубились в самое начало книги, и на странице 05, в недрах раздела «Легенды», снова натолкнулись на головоломку.
И знаете, уже кое-какие догадки брезжили в моем сознании. Но не буду забегать вперед.
Глава 2
Этот проклятый вопрос
Это случилось в ту далекую пору, когда на земле было тепло, радостно и просторно. Круглый год светило солнце, а ночами была мирная тишина, и рождалось много здоровых детей.
Рикошет тогда был не островом, а частью земли Освоясь, и никто не называл его Рикошетом, потому что было еще рано.
Люди, которые здесь жили, были счастливы и добры, как это нередко бывает среди людей, живущих под одной общей крышей. А у них все было общим: и крыша, и солнце, и воздух, и огонь. И земли хватало на всех, и хватало моря.
Долго ли, коротко ли они жили в согласии и любви, но однажды ночью человек увидел свет, косо идущий с неба.
От его громкого голоса все проснулись и выбежали. Это были доверчивые люди, потому что их еще не обманывали словом. Ибо оно было вначале, и это знали все.
Они радостно кричали и протягивали к свету руки и брали на руки детей, чтобы дети видели этот свет и запомнили. И чтобы рассказали своим детям.
Свет достиг земли и очертил большой круг, где оказался человек, первым завидевший свет. И свет ослепил человека, потому что был ярок, и была ночь.
И человек пошел по земле, но, дошедши до границы света и тьмы, не смог переступить незримой черты, обозначенной небом.
Он остался в светлом кругу один. Потому, что люди никогда не могли переступить этой незримой черты. Первое время они толпились кругом и учили ослепшего человека. Но это были только слова. А делом помочь ему уже не мог никто.
До человека долетали голоса людей, но не долетал хлеб, брошенный ими.
И не долетало огниво. Все возвращалось обратно к людям. Слушайте!
Но когда человек понял, что обречен на вечное одиночество не по своей вине, он перестал молчать.
— Освоясь! — позвал он, подняв незрячие глаза к небу.
— Что случилось с тобой, Освоясь? — спросил он и заплакал.
Ему было плохо, потому что человек не может один. Он плакал от тоски и горя и обвинял ни в чем не повинных людей, все еще стоявших у границы света и тьмы.
Слушайте, говорю!
— Так будет и с вами, — наконец сказал он им. И люди услышали его, и наступило утро.
Всем надо было жить дальше. Им было жалко человека, но ничего сделать они не могли. Только он сам мог помочь себе и спастись. Незримая черта останавливала каждого, и каждый возвращался назад.
Освоясь осталась во тьме, потому что даже утро не смогло победить эту тьму. Так было.
Закончив читать, я перевел взгляд на Роберта. Он полулежал среди камней, подперев клюв левым крылом, и с неизбывной печалью глядел на восток.
— Грустно, сэр Бормалин, — вздохнул он. — Ничего, казалось бы, особенного, типичная трагедия избранника Неба, а все равно грустно. А вам?
— Знаете, сэр Роберт, я уже как-то свыкся с этой закономерностью. С тем, что большинство, как вы изводились выразиться, избранников обречены на одиночество. Весь род людской — и избранники — вечное противостояние, вечный конфликт. Поэтому народная легенда не слишком меня расстроила. На общем трагическом фоне легендочка не лучше и не хуже других.
Роберт как-то особенно, по-человечьи посмотрел на меня.
— Мне двести семьдесят пять лет, — горько произнес он, — и мне это близко. Мне это очень близко и очень хорошо понятно.
— Что именно?
— Понятно, почему они одиноки! Неужели не ясно? — рассердился он. — Мне понятно, почему они одиноки, но совершенно непонятно, для чего? Я не считаю, что разные индивидуалисты да супермены движут историей. Личность рождается в коллективе, где она крепнет и расправляет крылья, — подчеркнул он, слегка расправляя крылья. — Но почему они одиноки, мне хорошо понятно. Я говорю не о народной легенде, а об избранниках вообще. Их крест под силу далеко не каждому. Например, вы бы его взвалили на свои плечи?
— Что вы! — отказался я.
— Люблю откровенность! — сказал Роберт. — Наверное, в вашей молодой памяти еще свежи примеры Мцыри, Мартина Идена… Данко, наконец. Помните, как Данко вырвал из груди сердце, чтобы освещать путь людям? А чем кончился этот поступок, помните? Когда свет сердца стал им больше не нужен, чья-то нога наступила на него. Я всегда сильно горюю, когда читаю о Данко.
— Да уж, — тихо согласился я. — Но есть стихотворение: