Путь в Версаль (др. перевод), стр. 88

В глубине сада у Анжелики все еще действовал старинный колодец, зубцами и ажурной резьбой напоминающий изделие какого-нибудь ювелира. Его окружали три круглые ступени, и если по ним подняться, то можно было присесть на край колодца и помечтать в свое удовольствие под кованым железным козырьком, поглаживая пальцами фигурки саламандр на замшелом камне.

Однажды теплым лунным вечером, когда Анжелика прогуливалась по саду, она увидела, как высокий седой старик черпает из колодца воду. Она узнала слугу, который приносил дрова и смотрел за свечами. Когда она въехала в особняк Ботрейи, старик уже там был. Это о нем принц Конде сказал, что он служил еще прежнему владельцу.

Анжелика редко заговаривала со стариком. Остальная прислуга называла его «дедушкой». Она поинтересовалась, как его зовут.

– Паскалу Аранжан, госпожа, к вашим услугам.

– По имени сразу можно догадаться, откуда ты родом. Ты ведь гасконец или беарнец?

– Я из Байонны, госпожа, словом, баск.

Она задумчиво провела языком по губам, размышляя, продолжать ли разговор.

Старик вытащил бадью из колодца, и вода брызнула на край, сверкнув в лунном свете.

– А это правда, что тот, кто построил этот особняк, был родом из Лангедока?

– Если точнее, он был родом из Тулузы.

– А как его звали?

Ей хотелось услышать имя, чтобы с горечью и нежностью узнать, что оно все еще живо в памяти старика, который, может статься, был приближен к хозяину и, наверное, его любил. Но старик быстро перекрестился и принялся испуганно оглядываться:

– Тише! Его имя нельзя произносить. Он проклят!

У Анжелики сердце облилось кровью.

– Так это правда? – спросила она, все еще продолжая играть роль. – Говорят, его сожгли как колдуна…

– Говорят…

Старик вдруг очень пристально на нее посмотрел. Его выцветшие глаза глядели вопросительно, словно он колебался, довериться ей или нет. И тут морщины на его лице внезапно сложились в злобную усмешку.

– Говорить-то говорят, но это неправда.

– Почему?

– На Гревской площади вместо него сожгли другого, мертвеца.

На этот раз сердце у Анжелики застучало в груди, как барабан.

– Откуда ты знаешь?

– А я его видел.

– Кого?

– Его… Прoклятого графа.

– Видел? Где?

– Здесь… Однажды ночью… в галерее, там, внизу… сам видел.

Анжелика вздохнула и устало закрыла глаза. Что за безумие искать надежду в бреднях старого слуги, которому почудился призрак! Дегре был прав, когда говорил, что о НЕМ нельзя не только говорить, но и думать.

Но старика Паскалу уже понесло.

– Это было в ночь после сожжения. Я спал во дворе, возле конюшни, и был один, потому что привратник тогда ушел. А я остался. А куда прикажете мне идти? Я услышал шум на галерее и узнал его шаги.

Его беззубый рот искривился в беззвучном смехе.

– Да как не узнать его походку?.. Шаги Великого Лангедокского Хромого! Я засветил фонарь и вошел в галерею. Шаги раздавались впереди меня, но я никого не видел, потому что там галерея поворачивала. Но когда я зашел за поворот, я его увидел! Он стоял, прислонившись к двери в часовню, и обернулся ко мне…

По телу Анжелики пробежала дрожь.

– Ты его узнал?

– Я его узнал, как собака узнает хозяина, но лица его я не видел. На нем была маска… Маска из черненой стали… И тут он вдруг ушел в стену, и больше я его не видел.

– Уходи, – простонала она, – ты меня напугал до смерти…

Старик удивленно на нее посмотрел, вытер нос рукавом, поднял бадью и послушно ушел.

Анжелика добралась до спальни в неописуемой панике. Так вот отчего в этих стенах ее охватывает то радость, то боль. Здесь бродит призрак Жоффрея де Пейрака. Жоффрей де Пейрак – призрак! Какая печальная участь для того, кто был сама жизнь, кто любил жизнь во всех ее проявлениях и чье тело было создано для наслаждений!

Она закрыла лицо руками и почувствовала, что сейчас расплачется.

Вдруг в ночной тишине кто-то запел нежным, небесным голосом, как поют ангелы над долинами в рождественский вечер.

Поначалу Анжелика подумала, что ей почудилось. Но чем ближе она подходила к коридору, тем явственнее слышался детский голос. Взяв подсвечник, она пошла по направлению к спальне сыновей. Тихонько приподняв дверную занавеску, она застыла, зачарованная представшей перед ней картиной.

Ночник из позолоченного серебра мягко освещал альков, где спали мальчики. Стоя на огромной постели, Кантор, в белой ночной рубашке, сложив пухлые ручки на животе и подняв к небу глаза, распевал, как ангел в раю. Голос его был необыкновенно чистым, а по-детски произнесенные слова звучали особенно трогательно:

Флоримон, откинувшись на подушку, слушал его с явным удовольствием.

Тихий шорох вернул Анжелику к действительности. Рядом с ней стояла Барба и вытирала выступившие на глазах слезы умиления.

– Мадам не знала, что наше сокровище так прекрасно поет? – прошептала она. – Я хотела сделать мадам сюрприз. Но наш певец такой застенчивый. Он хочет петь только для Флоримона.

И в сердце Анжелики боль снова сменилась радостью.

Кантор унаследовал душу трубадура. Он запел. Жоффрей де Пейрак не умер, он продолжает жить в сыновьях. Один очень на него похож, другой поет, как он…

И она тут же решила отдать Кантора на обучение придворному капельмейстеру господину Люлли.

Глава XXXV

Анжелика обосновалась в том прекрасном квартале Парижа, где сосредоточился цвет высшего общества. Здесь строили множество светлых домов с чуть наклонными фасадами. Дворы и сады частных особняков образовывали посреди теснящих друг друга зданий островки зелени, где ароматы апельсиновых деревьев мешались с крепким запахом конюшен.

У мадам Моран было две кареты, шестерка лошадей, два конюха и четыре лакея. Прислугу составляли два камердинера, повар, секретарь, множество служанок и бессчетное число горничных и поварят.

Чтобы окончательно утвердиться в статусе знатной дамы Марэ, ей следовало бы являться в церковь в сопровождении как минимум трех лакеев: один нес бы подушку, другой – шлейф, а третий – вышитую сумочку с молитвенником.

Но Анжелика редко ходила в церковь, точнее, совсем не ходила. И это ее очень расстраивало, поскольку наносило вред ее репутации. Но обиталище Бога для нее было местом всегдашних мучений. Ей вспоминалось, как в детстве она совершила преступление… А потом перед глазами вставал костер на Гревской площади и распятие в поднятой руке монаха Беше…

Ее начинало физически тошнить, и она выбегала на паперть, в толпу нищих, сидящих на ступенях.

Она вынуждена была отказаться посещать службу вместе с подругами, и в обществе не переставали этому удивляться. В те времена, когда соблазнами считались либо плотский грех, либо ересь, но уж никак не вера в Бога, ее целомудренная жизнь и полное отсутствие религиозности всех потрясали.

Мадам Скаррон не раз пыталась втайне наставить Анжелику на путь истинный. Ей казалось, что та подпала под влияние прелестницы Нинон, которая, начитавшись греческих философов, обрела такую вольность в мыслях, что начала просто скандально себя вести.

Анжелика часто встречалась со вдовой Скаррон и на строгих приемах во дворце д’Омон, и на более свободных и оживленных собраниях у мадам де Монтеспан. Франсуаза обычно предлагала проводить ее, и они шли пешком, выбравшись из тесной кареты и не обращая внимания на то, что ходить по улицам в их кругу считалось проявлением дурного вкуса. Что их объединяло? Нищенское прошлое, то, что обе они тайком пользовались услугами мамаши Кордэ? Анжелика и опасалась мадам Скаррон, и любила ее по одной и той же причине: та поразительно умела слушать. Ее мелодичный голос, ненавязчивое внимание и неподдельный интерес вселяли в самое неподатливое сердце желание раскрыться. Анжелика всякий раз трепетала, чтобы, не дай бог, не сказать лишнего. А мадам Скаррон вспоминала, что родилась она в тюрьме и в двенадцать лет в Ла-Рошели выпрашивала тарелку супа у иезуитов. А потом, живя у своей тетки де Навей, где с ней обращались как со служанкой, она путешествовала верхом на одном из мулов, везущих носилки с кузиной.