Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров), стр. 57
— Твой отец зовет таких мальчишек, как я, хамским отродьем.
— Ну конечно!
— Однажды, под Новый год, маленький гимназист, переодетый в нищего, подарил тебе книжку «Каштанка».
Дэзи вскочила со скамьи и с испугом посмотрела на меня. Я побоялся, что она убежит, и поспешно сказал:
— Нет, Дэзи, я не волшебник. Только не спрашивай, почему я все это знаю. Это моя тайна.
— Ах, вот как! — воскликнула она. — Сию минуту говори! Говори, или я сейчас же отдам тебя монаху.
Я и без того все время поглядывал с опаской на калитку, в которой скрылся Нифонт, а тут у меня опять пробежали мурашки по спине.
— Дэзи, неужели ты такая… такая… — Я не находил подходящего слова.
— Говори! — топнула она ножкой.
Нахохлившись, я молчал.
Тогда она сама взяла своей маленькой беленькой ручкой мою руку и заворковала:
— Ну скажи, скажи! Ведь я всю ночь не буду спать от любопытства… Скажи!..
Я готов уж был уступить, как из дома вышел старикашка, тот самый, который выгнал нас с Витькой из своего дома, и заковылял к крокетной площадке.
— Что за денди? — уставился он на меня злыми глазами из-под клочковатых бровей. — Зачем здесь?
— Этот мальчик — волшебник, — сказала Дэзи. — Он даже сквозь стены все видит. Хочешь, он узнает, сколько у тебя в кармане денег?
— Что другое, а это он, конечно, узнает, если плохо держаться за карман. Эй, Фома! — позвал старикашка. — Выпроводи мальчишку.
Из каретника высунулся толстомордый кучер, тот самый, который возит Дэзи в лакированной коляске.
— Папка, не смей! — прикрикнула Дэзи. — Мне скучно, ты не выпускаешь меня со двора, а он забавный.
— Пожалуйста, — сразу согласился старикашка. — Забавляйся, мне что! Только как бы он не напустил тут блох. — И заковылял в дом.
Если б у меня и в самом деле были блохи, я бы запустил их целую горсть за воротник противному старикану.
— А почему тебя не выпускают на улицу? — спросил я Дэзи.
— Ты не знаешь? А еще волшебник! Сегодня забастовка! Они могут и на улицу прийти.
— Ну и что ж?
— Как — что? Будут все разбивать, всех грабить, убивать. Моя подруга, Аня, тоже дома сидит. Мне не с кем даже в крокет играть. А ты умеешь в крокет?
Я боялся, что Нифонт приведет сюда других монахов и они меня все-таки утащат, но я не мог не только уйти от Дэзи, но даже оторвать от нее глаз. Теперь, когда я видел ее так близко, все казалось мне в ней бесподобным: и каштановый локон, трепетавший на лбу, и маленькое розовое ухо, и яркие глаза с золотинками, и даже чуть кривенький зубик, который так уютно сидел среди остальных ровных, блестящих зубов. Да что там! Тоненький белый шрам около ее локтя — и тот был несказанно приятным на взгляд.
Но как она забавлялась мной! Сначала я по ее приказанию ходил на руках по крокетной площадке. Потом кукарекал петухом. Потом с завязанными ее платочком глазами нацеливался крокетным молоточком в деревянный шар и попадал себе в лоб.
Когда я опомнился и заглянул через чугунные решетчатые ворота на улицу, то чуть не вскрикнул от страха: на мостовой стоял экипаж с поднятым верхом и сидящим в глубине кузова Дамианом, а около экипажа расхаживали Дука и несколько здоровенных парней. Я отпрянул от ворот.
— Дэзи, спрячь меня скорей!..
Она подбежала к воротам, вернулась и с недоумением сказала:
— Это Дука с приятелями. Они тебя ищут, да? Так что же ты наделал? А, понимаю! Ты их обокрал, да?
Я заметался по двору. Куда бежать? Через калитку в соседний двор? Но там, наверно, притаились монахи. На улицу? Там Дука с Дамианом. В дом? Там злой старикашка. А Дэзи наблюдала за мной, и на лице ее — или мне это только показалось? — появилось то же выражение, какое было и на лице ее отца, когда он крикнул Фоме: «Выпроводи мальчишку!»
Я метался и еле замечал, что откуда-то неслось пение множества голосов. Но вот налетел ветерок, зашелестел в листьях акаций, и ко мне ясно донеслись слова песни.
Высунувшись из окна, старикан так заверещал, будто его резали:
— Фома, запри ворота на замок!.. Дэзи, беги в дом!.. Дарья, закрой ставни!.. Скорей!.. Скорей!.. Скорей!..
Я кинулся к воротам. Ни экипажа с Дамианом, ни Дуки с парнями нигде видно не было: их как ветром снесло. Поперек улицы плыло огромное красное полотнище с белыми буквами, каждая в аршин:
За полотнищем беспрерывным потоком вливались в улицу люди с красными знаменами. Впереди всех шли Тарас Иванович, Гаврила и все те, кого я видел в кузнице.
А вот и Илька! Он бегает между рядами и бросает вверх пачки листовок. В солнечном воздухе листовки кружатся, как белые голуби, и, козыряя, опускаются на руки людей. А песня гремит:
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
Вдруг по рядам будто трепет прошел: послышался дробный цокот копыт, и из-за угла показались чубатые всадники в фуражках набекрень, с винтовками за плечамми, с нагайками в руках.
— Ага! — донесся до меня злорадный выкрик старикашки.
Седая женщина, в которой я тотчас узнал Зойкину бабку, вышла из рядов людей и протянула перед собой красный флажок, будто останавливала им поезд.
В ту же минуту рядом с ней стала девочка-подросток с ярко горящими на солнце волосами. Она взяла из рук старухи флажок, подняла его над головой и пошла навстречу казакам.
— Зойка!.. — крикнул я не своим от радости голосом и бросился к девочке.
ПОДЛИННОЕ СКВЕРНО
1. «Нам министрами не быть»
Наступил день, когда все учителя, ученики и родители учеников заполнили актовый зал. Батюшка позвякивал кадилом, и солнечный свет, щедро лившийся через вымытые к этому торжественному дню окна, синел от ладанного дыма. «Ныне и присно и вовеки веко-о-ов!» — тянул батюшка, а ученический хор чистыми свежими голосами ему отвечал: «Ами-и-инь!» Нет, не получалось у нас это заключительное слово молитвы так, как поют его в церквах: там звучит оно покорно и печально, мы же пели задорно и весело, будто выкрикивали на весь город: «Конец!» Когда пропели «Многая лета», батюшка еще раз поклонился киоту, повернулся к нам лицом и начал: «Дети и юноши, в сей светлый день…» Говорил он медово, ласково, назидательно, но, кроме начала этой проповеди, которую он произносил всегда по окончании учебного года, никто не запомнил больше ни слова: до проповеди ли, когда у ребят впереди целых два месяца свободы, а некоторые и совсем сюда не вернутся!
Не вернусь сюда и я. Сколько лет прошло с тех пор, как я впервые сел за парту! Пришел я в училище щупленьким и таким маленьким, что когда разговаривал с учителем, то задирал кверху голову, будто смотрел на пожарную каланчу. Чего только не произошло за эти годы! И русско-японская война, и революция, и страшные погромы, учиненные черными сотнями монархистов. Да и живем мы уже не в чайной-читальне общества трезвости, которой заведовал отец, а на частной квартире. Я бы и раньше кончил училище, но оставался на второй год. Один раз — когда переболел скарлатиной, а второй… второй…
Да, мне до сих пор надо сделать усилие, чтобы вспомнить, почему я еще раз остался на второй год.
Как-то, открыв глаза, я увидел, что лежу на кровати, укрытый застиранной бязевой простыней. В комнате, совсем мне не знакомой, стояло еще несколько кроватей. Людей, которые на них лежали под такими же простынями, я тоже не знал. Вообще я ничего не знал: ни того, что это за комната, ни того, как я в нее попал. Не знал и не пытался узнать. Мне было все равно. Вошла женщина в белом халате и стала кормить меня с ложечки супом. Потом пришла мама. Она улыбалась, говорила, что теперь я выздоровею обязательно, и все целовала меня, но по щекам ее скатывались слезы и падали мне на лицо, на руки. Я знал, что это — мама, но никаких чувств к ней у меня не было. Приходили и другие люди. О чем бы они ни спрашивали, я не отвечал. Когда меня называли Митей, я не откликался. Пришли сестра Маша и брат Витя и тоже пробовали со мной говорить. Я и им не отвечал. Они смотрели на меня, и глаза их, как и у мамы, были полны слез. Свет в комнате сменялся тьмой, тьма светом. Я засыпал, просыпался, опять засыпал. Снилось мне всегда одно и то же: море, по морю плывет избушка, на избушке стоит длинноногая птица.