После заката (сборник), стр. 63
О Господи…
Животное упорно протискивалось ему в рот, распластываясь, извиваясь, проталкиваясь все дальше. Челюсти Холстона с неестественным скрипом распахивались шире и шире, чтобы пропустить кота.
Холстон протянул руку, чтобы сцапать его, выдрать наружу, уничтожить… но пальцы стиснули только кончик хвоста. Черно-белый дьявол каким-то образом успел пролезть внутрь и теперь мордой упирался в самое горло.
Надрывный нечеловеческий клекот пробился из глотки Холстона, разбухавшей на глазах, как гибкий садовый шланг под напором воды. Тело беспомощно дернулось. Руки вновь упали на колени, а пальцы конвульсивно барабанили по бедрам. Глаза подернулись пленкой и застыли, незряче уставившись в ветровое стекло «плимута», за которым поднимался рассвет. Из открытого рта еще высовывалось дюйма два пушистого черно-белого хвоста, лениво повиливавшего взад-вперед. Но вскоре и они исчезли.
Где-то снова запела птичка, и в полнейшей тишине над мерзлыми полями коннектикутского захолустья поднялось солнце.
Фермера звали Уилл Русс. Он ехал в Плейсерз Глен на своем грузовике, чтобы получить талон техосмотра, и, случайно отведя взгляд, заметил какой-то отблеск в овраге недалеко от дороги. Остановившись, он увидел на дне «плимут», пьяно уткнувшийся в глинистый склон. В решетке радиатора стальным клубком запуталась колючая проволока.
Хватаясь за куста, фермер осторожно спустился вниз и оцепенел.
— Свят-свят-свят, — пробормотал он наконец в пустоту. За рулем прямо как палка сидел какой-то тип с широко открытыми, глядевшими в вечность глазами. Больше ему никогда не претендовать на звание короля проходимцев. Лицо в крови. Но по-прежнему пристегнут ремнем.
Дверцу со стороны водителя наглухо заклинило, и Руссу пришлось немало потрудиться, чтобы ее открыть. Он сунул голову в кабину, отстегнул ремень, решив поискать водительские права, и уже сунул руку под пиджак, когда заметил, что рубашка мертвеца, как раз над пряжкой пояса, ходит ходуном. Шевелится и… оттопыривается. На тонкой ткани зловещими розами расцветают багровые пятна.
— Что это, во имя Господа? — охнул Уилл, поднимая рубашку. И истерически завопил.
Чуть выше пупка зияла дыра с рваными краями, откуда выглядывала черно-белая кошачья морда, вся в засохшей крови, злобно взиравшая на фермера неправдоподобно громадными глазами.
Русс с визгом отскочил, прижав ладони к лицу. Стая ворон с граем поднялась над ближайшим полем. Кот как ни в чем не бывало протиснулся сквозь прогрызенную в плоти дыру и потянулся с поистине непристойной томностью. Не успел Русс опомниться, как животное выпрыгнуло в открытое окно. Он, правда, заметил, что кот грациозно проскользнул меж кустиков высохшей травы и исчез.
— Вроде как бы спешил куда-то, — рассказывал он позже репортеру местной газеты.
По каким-то неотложным, а может, и незаконченным делам.
«Нью-Йорк таймс» по специальной цене
Когда звонит телефон, Энн только выходит из душа, и хотя в доме полным-полно родственников — вон как шумят на первом этаже, нагрянули целой стаей, а уезжать, похоже, не намерены! — трубку никто не берет. И автоответчик не включается, а ведь Джеймс настроил его так, чтобы срабатывал после пятого гудка.
Энн обертывается банным полотенцем, подходит к прикроватному столику, чувствуя, как мокрые волосы бьют по спине и плечам, снимает трубку и говорит: «Алло». Это Джеймс. Они вместе уже тридцать лет, а ей по-прежнему хватает одного коротенького слова «Энни». Никто не умел и не умеет произносить ее имя так, как Джеймс. Целую секунду она не может ни говорить, ни дышать. Голос Джеймса настиг ее на выдохе, и Энни ощущает, что в сдувшихся, словно воздушные шары, легких не осталось воздуха. Джеймс снова зовет ее по имени. Характерной силы и уверенности в его голосе не слышно — ноги Энни подкашиваются, становятся ватными, и она садится на кровать. Банное полотенце соскальзывает, от влажных ягодиц намокает простыня. Не окажись кровать поблизости, Энни бы рухнула на пол.
Зубы клацают, и она снова начинает дышать.
— Джеймс, ты где? Что случилось?
В обычной ситуации ее голос прозвучал бы сварливо, как у матери, распекающей одиннадцатилетнего сорванца, в очередной раз опоздавшего к ужину, но сейчас она способна лишь на перепуганный шелест. Еще бы, ведь гудящая на первом этаже родня занимается организацией его похорон!
— Знаешь, я сам толком не понимаю, где нахожусь, — озадаченно усмехается Джеймс.
В затуманенном сознании Энни мелькает мысль, что он опоздал на самолет, хотя и звонил из Хитроу перед самым вылетом. Затем появляется мысль порациональнее: вопреки заверениям «Таймс» и журналистов из теленовостей, один пассажир все-таки уцелел. Джеймс выполз из-под обломков горящего самолета (и развалин многоэтажки, которую самолет сбил, оборвав жизнь двадцати четырех человек; еще некоторое время общее число погибших будет увеличиваться, а потом мир содрогнется от новой катастрофы) и с тех пор в состоянии шока бродит по улицам Бруклина.
— Как ты, Джимми? Ты… сильно обгорел? — спрашивает Энн. Спохватившись, она осознает истинный смысл вопроса, который ударяет по сознанию, словно тяжелая книга по босой ноге, и плачет. — Ты в больнице?
— Не надо! — От звучащей в его голосе доброты, от коротеньких слов, похожих на кирпичики в здании их семейного счастья, она начитает плакать сильнее. — Не надо, милая!
— Я ничего не понимаю!
— Со мной все в порядке и с большинством остальных тоже.
— С большинством?.. Значит, есть остальные?
— Да, а вот наш пилот явно не в порядке. Или он второй пилот? Короче, он постоянно кричит: «Падаем, двигатели отказывают!», а еще: «Я не виноват, скажите им, что я не виноват!»
Энни бросает в дрожь.
— Кто ты на самом деле? Прекрати издеваться! Я только что мужа потеряла!
— Милая…
— Не смей меня так называть! — Под носом висит длинная сопля. Энни утирает ее и раздраженно отбрасывает — ничего подобного она не позволяла себе с самого детства! — Сейчас сделаю автоматический возврат вызова, позвоню в полицию, и они задницу тебе оторвут, садист бесчувственный…
Все, выдохлась! Да и к чему отрицать очевидное: это голос мужа. Телефон зазвонил, едва она вышла из душа, на первом этаже его не услышали, автоответчик не сработал — все говорит о том, что вызов предназначался ей. И эти слова, «Не надо, милая!», совсем, как в старой песне Карла Перкинза!
Джеймс выдерживает паузу, будто давая ей время на раздумье, но прежде чем она собирается с мыслями, в трубке раздается писк.
— Джеймс, Джимми, ты меня слышишь?
— Да, но долго говорить не могу. Я пытался дозвониться до тебя, когда мы стали падать, наверное, поэтому и получилось. Сейчас вот другие тоже пробуют, но сотовые нас не слушаются, и ничего не удается. — В трубке снова раздается писк. — У меня телефон почти разрядился.
— Джимми, ты понимал? — Больше всего ее угнетало, что муж, пусть лишь пару бесконечных секунд, понимал, в чем дело. Другим, вероятно, представлялись горящие тела или размозженные черепа с жутко клацающими зубами или вороватые спасатели, снимающие обручальные кольца и серьги с бриллиантами с погибших, а Энни Дрисколл лишил сна образ Джимми, смотрящего в иллюминатор на стремительно приближающиеся улицы, Машины и коричневые многоэтажки Бруклина. Бесполезные кислородные маски, напоминающие трупики желтых зверьков, раскрытые багажные отсеки, разлетающаяся по салону ручная кладь, чья-то бритва «Норелко», катающаяся взад-вперед по проходу между рядами… — Ты понимал, что вы падаете?
— Вообще-то нет. Все было в порядке буквально до последней минуты. Хотя мне казалось, в подобных ситуациях легко потерять счет времени.
«В подобных ситуациях», да еще «мне казалось». Можно подумать, Джеймс побывал в нескольких авиакатастрофах, а не в одной!
— Я звоню сказать, что вернусь пораньше, и к моему возвращению советую выгнать из койки федексовского курьера!