Флажок над радиатором, стр. 6

— Спасибо, доченька. За все спасибо. Дай тебе бог, как говорится, — он хотел сказать «хорошего жениха», но это прозвучало бы сейчас слишком шутливо, и Иван Васильевич изменил конец общепринятой фразы: — Дай тебе бог всего, всего желанного…

Вскоре он уже спал глубоким спокойным сном. Медсестра осторожно поправила свесившееся с койки байковое одеяло и на цыпочках вышла из палаты. Для нее это был один из самых счастливых часов в медицинской практике, один из тех моментов, который врачи называют началом выздоровления больного.

Еще не совсем рассвело, когда Митя привел свой грузовик на приемный пункт элеватора. Впереди стояла всего только одна машина. Митя взглянул на номер и удивился — Колька. Но как он очутился тут? Ведь комбайнер ясно сказал, что Митина машина грузилась первой. И тут он вдруг сообразил: вечером Николай загрузился. Как бессовестно!

Секретарь райкома сидел рядом и невозмутимо попыхивал папироской.

Едва Митя заглушил мотор, как к его кабине развалисто нетвердой походкой приблизился Колька.

— Ну, что, шоферила, продрых? — развязно спросил он. — А я уж вот во второй рейс собираюсь, — хвастливо заявил Николай и, качнувшись на носках, обдал Митю вонючим запахом перегоревшей водки.

Митя отшатнулся.

— А-а-а, боишься! Так-то вашего брата, сосунков, шофери…

Тут он заметил сидящего рядом с Митей человека. И, прервав себя на полуслове, ехидно осведомился:

— А это что у тебя за живой груз? Левака хватнул, халтурку?

Митя не ответил. Секретарь открыл дверцу и выпрыгнул из кабины.

— Не узнаете, молодой человек? — подчеркнуто вежливым тоном спросил он Кольку.

Тот с минуту полупьяно смотрел на секретаря райкома и, вдруг, сникнув, бросился к своей машине. Секретарь шагнул за ним.

— Нет, Николай, отъездился. В обратный рейс вашу машину другой шофер поведет, более достойный. А вы пешочком прогуляйтесь. Ветерком обдует, в голове просвежится. Потом правление решит, что с вами делать. Кстати, и о братишке вашем подумать придется, чтобы не задерживал колхозные машины.

— Васька тут ни при чем, — хмуро буркнул Николай.

— Ну, там видно будет. Идите.

Колька подошел к кабине, что-то достал из-под сидения, сунул в карман брюк и, с силой захлопнув дверцу, понуро поплелся к воротам.

На приёмный пункт один за другим въезжали грузовики.

Секретарь райкома партии проводил глазами Николая и направился к лаборантской.

Когда Митя возвращался из станционного поселка, он увидел на дороге жалкую фигуру: сгорбившись и подняв воротник френча, по обочине шоссе шагал Колька. Митя хотел проехать мимо, но уж слишком жалким выглядел сейчас этот так сильно, но по заслугам наказанный его недавний недруг. От прежней бравады в Кольке не осталось и следа.

Митя притормозил:

— Прыгай в кузов! — крикнул он, приспустив боковое стекло.

Колька схватился руками за борт и поставил ногу на колесо. Перевалившись в кузов, он присел на корточки сзади кабины, защищая спину от холодного встречного ветра.

Уже третью неделю лежит в больнице Иван Васильевич Шафранов. В палате тихо, чисто, светло. Пахнет лекарствами и еще неведомо чем. Кажется, даже сама тишина имеет свой особый больничный запах.

Иван Васильевич встает с койки, надевает поверх пижамы халат и, опираясь на костыли, осторожно, чтобы как-нибудь не зашибить больную ногу, подходит к окну. Сегодня колхоз отправляет на элеватор последнюю колонну с хлебом нового урожая. Первым в районе! На сердце у Ивана Васильевича и радостно и немного тревожно. Тревожно потому, что ему неведомо, чья же машина пойдет во главе колонны под колхозным знаменем. Обычно это право предоставляется лучшему шоферу, кто больше всех перевезет зерна. На протяжении нескольких последних лет таким шофером в своем колхозе был он, Иван Васильевич. Но кто же нынче?

Из окна палаты хорошо видно дорогу. Она широкой лентой выходит за райцентр, там сужается, вьется меж кустарниками, выскакивает на бугор и здесь будто обрывается. Вот на этот, бугор и глядит сейчас Иван Васильевич. Оттуда должны появиться машины, украшенные флагами, хвойными да березовыми в золотистом убранстве ветвями.

Час, другой… Томительное ожидание тянется мучительно долго, невыносимо. И вдруг огненно жарким языком над бугром выметнулось желанное знамя.

Иван Васильевич хватает костыли и, тяжело стуча ими по деревянному полу, спешит на улицу. Загипсованная нога грузной ношей оттягивает бедро.

В село, вывернувшись из-за угла, влетает первый грузовик. Ватага ребятишек с радостными криками бросается ему навстречу.

В оконных переплетах домов замелькали веселые лица. Захлопали створки, калитки. Всем интересно взглянуть на праздничную колонну. Такое бывает раз в году.

Иван Васильевич с минуту стоит у крыльца больницы, вглядываясь в номер головной машины. Вдруг он срывается с места и, выкидывая далеко вперед себя костыли, крупными прыжками, уже не думая о больной ноге, бежит на середину дороги.

Передний грузовик сбавляет ход, останавливается. Из кабины одновременно выскакивают председатель колхоза и Митя. Старый шофер, стоя посреди шоссе, не стыдясь своих слез, рукавом халата вытирает глаза. Лицо его светится счастливой отцовской улыбкой.

— Митя, сынок! Эх, спасибо! Уважил…

Не пряча гордости, он обнимает смущенно улыбающегося мальчика.

— Тебе спасибо, Иван Васильевич, — говорит председатель колхоза, пожимая больному шоферу руку. — Хорошую замену себе воспитал. Выучил парня.

— Э-э-э, да я что? Выучился-то он в школе, в кружке. У меня только стажировку прошел. А молодец! Ей-ей, молодец! Не только нашего флажка не потерял, а еще и знамени достарался. Шоферам со стажем нос утер. Вот это по-нашему. Пусть теперь у тебя в хвосте плетутся. Слышишь, Митя? На другой раз поменьше в чайных разобедывать будут.

— Что молодец, то молодец, не скрою, — похвалил Петр Игнатьевич. — Оказывается, хорошее дело — кружок в школе. Мы оттуда еще на уборочную одного паренька взяли. Вместо Кольки. Этого-то шалопая в грузчики перевели. Ты, давай, Василич, поправляйся, а там мы тебе уже и работенку подыскали: в школу инструктором по стажировке. И твою машину им отдадим. Митя у тебя помощником станет. — Только ты, дружок, — председатель обратился к Мите, — только ты, дружок, как снова за парту сядешь, так же свой флажок и в учебе неси. Не роняй!

— Не уроню, дядя Петя.

Тут Петр Игнатьевич бегло оглянулся по сторонам, кивнул Мите на машину, давая понять, чтобы он отошел, и, взяв Ивана Васильевича вместе с костылем под руку, отвел его к обочине шоссе.

— Ты это… — сбивчиво заговорил он. — Дело, конечно, личное… Митина-то мать тебя навещала?

— Была два раза. А что? — встревожился Иван Васильевич. — Не приболела ли?

— Да нет, все в порядке. Ты это… Парнишке-то ведь отца бы мог заменить. Он, знаешь, как к тебе привязался… Подумай… Коли что… Скажи только ему — сегодня же твои вещички к себе домой перетащит. Сам сейчас дорогой об этом говорил. Да и помощь тебе нужна будет после болезни…

Иван Васильевич бросил украдкой благодарный взгляд на присмиревшего возле машины Митю, и непрошеная слеза заискрилась на его седоватой реснице.

— Эх, сынок, милый, — только и сказал он, сжимая до боли локоть Петра Игнатьевича.

Спустя несколько дней, встав утром по привычке чуть свет, Митя позавтракал, перекинул через плечо ремень своей ученической сумки, вскочил на велосипед и поехал в школу, чтобы раньше всех попасть в класс и избежать бурной встречи с товарищами.

Прыгая по лестнице через две-три ступеньки, он вихрем влетел на второй этаж, пробежал по коридору и рванул дверь своего класса. Казалось, как давно он здесь не был! Будто прошла целая вечность, хотя на самом деле минуло всего три недели. В классе все было по-прежнему: на стене висела доска, в три ряда стояли парты, у окна возвышалась кафедра учителя.