Бородинское пробуждение, стр. 8

Я думал о том, что русская речь, которую услышал в это утро, отличается от привычной. Слова падают медленней, как бы нерасторопно, и оттого она кажется плавной и более мелодичной.

Мы ехали почти молча. Только изредка перекидывались короткими фразами. Лошади бежали легкой рысцой, потряхивая гривами и фыркая. Лес тянулся почти непрерывно. Иногда открывались большие поляны полукругом по обе стороны, а на них крестьянские избы, заборы, срубы колодцев.

На развилке с болотом и засохшим кустарником мы повернули, проехали пустынную деревушку, зеленый пруд с тенистыми ветлами и оказались за воротами небольшой усадьбы.

В глубине двора стоял белый дом. Четыре облупленных колонны держали осевший портик, крыльцо покосилось. Листов вышел из тележки, на его лице появилось напряженное выражение.

– Это мой дом, – сказал он и пошел к дверям.

Я стал разминать ноги. Листов появился снова.

– Никого нет. – Он сел на крыльцо и нахмурился.

Что-то напевая, в ворота вошла девочка в красном платьице, с плетеной корзиной в руках. Она увидела нас и застыла как вкопанная.

Светлые прядки, хрустальные на просвет от вечернего солнца, светились вокруг ее лица.

– Иди-ка сюда. – Листов встал. – Как тебя зовут?

– Дашка.

– Ты чья?

– Тутошняя я, – пролепетала Дашка.

– Листовых?

– Ага.

– Меня знаешь? Я тоже Листов.

Дашка шмыгнула носом.

– Куда же все подевались? – спросил Листов.

– А уехали.

– Давно?

– Вчерась.

– А в деревне?

– Никого нету. Наш тятька на войну пошел, мы только с мамкой и Кирюшкой.

– Так, – сказал Листов и снова сел на крыльцо. – Этого я боялся. Уехали… На лошадей-то я здесь рассчитывал. – Он махнул рукой: – Делать нечего. Пусть наши передохнут, зададим им корма, а к ночи будем в Москве.

Дашка смотрела на нас с любопытством.

Мы пошли в дом. Вся обстановка у Листовых осталась на месте. В гостиной, оклеенной темно-синими тиснеными обоями, стояли темного дерева шкафы, кресла, ломберные столики. На стенах висели портреты.

– Это отец. – Листов показал на усатого генерала с андреевской лентой через плечо.

Отец Листова воевал вместе с Суворовым, а погиб на турецкой войне под Рущуком. После его смерти Листовы разорились, оказалось слишком много долгов. Мать Листова жила в бедном имении с несколькими дворовыми. Две недели назад Листов получил от нее письмо. Там говорилось, что соседние деревни пустеют, все боятся французов. Она же никак не может собраться. Да и надо ли уезжать? Может, отобьют французов?

– Нечего сказать, защитили русскую землю, – мрачно сказал Листов.

Мы растопили печь, Дашка начистила нам картошки, и скоро мы сели за стол, чтобы перекусить на дорогу. Но тут за окном стремительно потемнело и ветер нажал на стекла.

– Только бы не дождь, – сказал Листов.

Но это был дождь, и какой! Сначала косыми тенями метался за окнами ливень, потом ровное сито воды зарядило до самой темноты. Ехать было немыслимо, дорогу, конечно же, развезло.

– Не вышла у нас поездка, поручик, – сказал Листов. – Ни ваше курьерство, ни мои дела. Ладно, перестанет дождь, не перестанет, к утру поедем хоть верхами. Пусть лошади сил набираются. Раньше утра вам до Ростопчина все равно не добраться.

Вечером Дашка убежала домой. Листов нашел ей старых пряников, а в кладовой банку варенья.

– Как думаете, Берестов, – спросил он меня, – дойдут сюда французы?

– Это сражение решит, – ответил я.

– А многих из нас тогда уже не будет, – сказал он.

Часы заиграли знакомую мелодию, а потом стали бить полночь. В неровном свете огарка мы пили чай.

– Вы что-нибудь слышали о моей истории? – спросил Листов.

– Как будто бы нет, – ответил я.

– Не слышали, так услышите. – Листов встал и подошел к окну. – Я не знаю ни одного мелкого события из жизни офицера, о котором так и эдак не переврали бы на балах, вечеринках и биваках. Есть знатоки, которые даже в атаке, из седла успевают пересказать друг другу сплетни.

Он помолчал.

– Я чувствую к вам доверие, Берестов… Возможно, потому, что мы вместе переходили Ботнический залив. Помните, какие жестокие были дни? Сколько обмороженных. Вы у Кульнева в авангарде шли? А я с Тучковым. Между прочим, офицер, который вам Белку продал, моим приятелем был. Он мне о вас рассказывал. Жалко его, убит под Гриссельгамом.

Помедлив, он спросил:

– Вы, кажется, потом за границей были? По крайней мере, так говорили.

– Я вижу, в армии действительно обо всем говорят, – сказал я уклончиво.

– Во всяком случае, обо мне достаточно. И странно, что вы еще не слыхали, хотя, по сути, никого, кроме меня и еще двух лиц, это не касается… Вы помните, я говорил, что меня здесь ждут?

– Ваша матушка?

– И матушка. Но с матушкой какие секреты… Ее как раз я собирался с обозом отправить под Ярославль или в Пензу, к родственникам. Девушка меня тут ожидала, невеста. Я, знаете ли, Берестов, решил с ней в Москве повенчаться. Для того и рвался из армии.

– В этом состоит дело, о котором вы просили не упоминать?

– Да, в этом. Только если до вас действительно не дошли армейские сплетни, то и объяснять мне нечего. Просто женюсь, и все.

Больше он не рассказывал, а я расспрашивать не стал.

Я вышел на крыльцо. Меня охватили темнота и горьковатый запах мокрого сада. Шумела листва, слышался шлепот дождя, и ветви постукивали по крыше.

За мной вышел Листов.

– Поручик, – сказал он, – вы, наверное, чувствуете, что я все время недоговариваю…

– Нет, почему же, – возразил я.

– А все оттого… Вы знаете, так получилось, что меня с вами не только Финский поход связывает. Как-то нелепо… даже объяснить это трудно…

– Если трудно, то не спешите с объяснением, – сказал я.

6

Мы подъезжали к Москве со стороны Калужской заставы. Так предложил Листов.

– На Дорогомиловской всегда толпы народа, – сказал он, – ждут известий из армии. Особенно нувеллисты.

– Нувеллисты?

– Amateurs de nouvelles – любители новостей. Не слыхали такого словечка? В Москве их целая компания. С некоторыми я знаком, но сейчас хочу проехать незамеченным.

– Вам-то, быть может, уже и не надо в Москву, – сказал я.

– Нет, отчего же, надо, – ответил Листов. – У нас есть домишко на Пречистенке. За ним Никодимыч присматривает, старый солдат, с отцом прошел все войны. Быть может, он что-нибудь знает. Чует мое сердце, она в Москве. Пока вы будете у генерал-губернатора, я попытаюсь что-нибудь выяснить. После визита возвращайтесь ко мне, вместе поедем в армию. Мы двигались враскачку по блестящей от грязи, но местами подсохшей дороге. Стоял утренний туман, казалось бы легкий, но бесследно растворявший кусты и деревья в пятидесяти шагах.

– Бывали в Москве? – спросил Листов.

– Давно.

– Это Воробьевы горы. Давайте остановимся.

Мы вышли из коляски и через мокрые кусты пробрались на открытое место.

Передо мной открывался огромный неясный простор. Там, внизу, туман становился реже, и можно было разглядеть матовый изгиб Москвы-реки, за ним рощи, холмы слева и справа, а дальше на ровном пласте тумана короткие вспышки блеклого золота и смутные очертания соборов.

– Слушайте, – сказал Листов. – Я вспоминаю… Вы знаете, какой сегодня день? Двадцать третье! Ведь двести лет назад в этот день Москва прогнала поляков. А гетман Ходкевич со своими шляхтичами примерно в эти часы смотрел на Москву отсюда же, с Воробьевых гор. Я не путаю? Какой день!

Листов оживился, но когда мы подъехали к заставе, снова задумался.

– Достается Москве… – сказал он. – Похоже, и на этот раз впустим неприятеля.

Калужская застава представляла пустое, заросшее молодыми березами место. У дороги небольшой домик с распахнутой дверью, две рогатки на кривых колесах по обочинам.

Сначала выглянул солдат в зеленом мундире. За ним, подавляя зевоту, вышел человек в желтом халате и колпаке. Небритое лицо, клочьями бакенбарды. Он почесал грудь, запахнул халат.