Бородинское пробуждение, стр. 11

Ростопчин вытащил луковицу часов:

– Десять.

– В одиннадцать к вам пожалует генерал Платов.

– Платов? Но ведь он в армии. Что ему делать в Москве?

– Он только что приехал и сейчас в доме губернатора Обрезкова. Через полчаса выедет к вам.

Ростопчин взял колокольчик и позвонил. Вошел адъютант.

– Пошлите к губернатору Обрезкову и узнайте, нет ли там генерала Платова.

– Платова? – Адъютант растерянно улыбнулся. – Но он в армии, ваше сиятельство.

– Пошлите, пошлите, – сказал Ростопчин. – И не прячьте от меня генералов.

Все так же растерянно улыбаясь, адъютант вышел.

– Платов… – задумчиво сказал Ростопчин. – В народе его считают колдуном. По звездам гадает… Это не ваш сподвижник? Два колдуна в один деньмноговато.

– Колдун для меня слишком мелкое звание, – сказал я. – Не смею напомнить, что вы мой должник. – Я показал на медальон.

– Ах, это?.. – сказал Ростопчин.

– Ваше сиятельство, – в двери показался адъютант. – Матвей Иванович и вправду в Москве. Я не успел послать, как от него приехали.

– И что же?

– Через полчаса будут у вас.

– Прекрасно, – сказал Ростопчин. – Приготовьте лимонной, без нее у нас разговор не пойдет.

Я сказал:

– Как видите, я был прав.

– Да, да… – рассеянно согласился Ростопчин.

– Вы обещали рассказать про девушку.

– Но что именно? Я даже имени ее толком не помню. Кажется, Наталья. Так ли?

– Где она? – быстро спросил я.

– Уж будто вы сами не знаете. А если и не знаете, могли бы догадаться.

Если пишет о докторе Шмидте, значит, письмо из усадьбы князя Репнина.

– Нельзя ли туда наведаться? – сказал я.

– Пожалуй… – медленно согласился Ростопчин. – Пожалуй… Я дам вам провожатого.

Больше он не требовал от меня признаний. В глазах его светился азарт. Я видел, что он возбужден, как охотник, напавший на след.

Что он думал обо мне, за кого принял? «Сумасшедший Федька», как звала его Екатерина; этот граф, одевавший по вечерам зипун и тайно бродивший по кабакам, где слушал скоморохов и дрался с пьяницами; этот остряк, знаток народной речи, выходивший на кулачные бои между фабричными и ремесленниками, но боявшийся набата до того, что велел обрезать веревки у колоколов; этот сумасбродный генерал, способный принимать противоположные решения одновременно, – вот он стоял передо мной, нервно сжимая и разжимая пальцы. И мне казалось, что этими пальцами он то хватал, то отпускал меня.

– Я дам вам провожатого, – теперь уже настойчиво повторил он.

– Я бы хотел прочитать все письмо, – сказал я.

– Э, нет! – Он поспешно смахнул письмо в ящик стола. – Я уж и так на многое согласился. Письмо я вам дам прочитать вечерком, когда приедете на ужин к Долгорукову.

– Вы уверены, что оно послано из имения Репнина?

– Обижаете, батенька, обижаете.

– Но может быть, давно?

– Да нет, вовсе недавно. Неделя тому.

– В таком случае я готов ехать.

Ростопчин позвонил в колокольчик. Вошел адъютант.

– Разыщите немедленно штабс-капитана Фальковского.

– Фальковский здесь, – сказал адъютант.

– Зовите.

Неужели судьба поручика Берестова так чудесно совместилась с моей, что даже девушка с лицом Наташи, с ее именем присутствует в его жизни? А может быть, это сама Наташа, попавшая сюда тем же таинственным способом, что и я? Во всяком случае, я почувствовал, что моя жизнь здесь может стать такой же полной и естественной, как в недалеком прошлом, а вернее сказать, будущем, отделенном теперь полутора веками.

Штабс-капитан Фальковский оказался высоким офицером, затянутым в темный мундир, в глубоко посаженной треуголке с коротким черным султаном.

Его лицо запоминалось сразу. Обрамленное жесткими соломенными завитками волос, неподвижное, слегка песочного оттенка, с большими голубоватыми глазами, которые смотрели на вас, но в то же время намного дальше. Он мало разговаривал и вел себя так, как будто на него возложили неприятное поручение.

Мальчишку с лошадьми я отправил к Листову. Фальковский показал на рессорные дрожки и коротко заметил, что в них ехать удобней. Мальчишку я просил передать, что наведаюсь вечером. Тот дернул вожжи, крикнул на пятившихся лошадей: «У, Барклай проклятый!» – и радостно унесся вниз по Лубянке.

Я тщетно пытался вспомнить, кто такой Фальковский. Если Ростопчин поручил ему ответственное дело по моей опеке, то, стало быть, ценит его высоко. Но ни в записках Ростопчина, ни в документах того времени такой фамилии я не встречал. Правда, упоминал Ростопчин про несколько безымянных своих агентов, но вряд ли там речь шла о Фальковском. Этот, я чувствовал, стоял повыше.

День как будто бы разгулялся, но чистым и ясным он все-таки не был. Это был горьковатый день изначальной осени, когда туманное ярко-желтое солнце насыщает дымчатый воздух янтарным свечением, и оттого все вокруг – дома, мостовая, деревья, соборы – приобретает немного печальный оттенок осенней листвы, хотя увядание еще не вступило в свои права.

– Нельзя ли проехать через Кремль? – сказал я.

– Так и едем, – сухо ответил Фальковский.

Дрожки катили несравненно мягче нашей тележки. На козлах сидел солдат в тусклой каске с гребнем, драгунском мундире, с палашом, болтающимся в такт движению.

Мы проехали ворота грязно-белой стены, Китай-город. Быстро прокатили по улице, которой я не узнал, но по расположению это была Ильинка, и оказались на площади, в конце которой игривой пирамидой стоял Василий Блаженный. Красная площадь!

Необычный, но такой неоспоримый ее облик поразил меня. Возможно, потому, что беленые стены Кремля показались ниже, возможно, потому, что между зубцами кое-где пробивалась трава, возможно, потому, что ее пустынное, не везде вымощенное пространство пересекал выводок утят, но Красная площадь предстала вдруг такой домашней и близкой, что на мгновение показалась просторным двором моего детства.

Дрожки, подпрыгивая, проехали мост у ворот. Внутри стен тоже веяло чем-то домашним. Между ветхими домами, которые еще здесь уцелели, на веревках болталось белье. Над ними торжественно неспокойным светом горело золото глав.

Я взглянул налево. Там в зеленых садах, желто-белых пятнах соборов, каком-то паутинном, золотистом блистании воздуха раскинулось Замоскворечье. Чернел массивный Каменный мост, в его частых арках до пены бурлила вода. Дальше торчали мачты кораблей.

Мы выехали из Троицких ворот, прокатили по горбатому мосту через Неглинную. Мужик, загнав лошадь по брюхо в воду, чистил ее скребком.

Красноватое здание университета осталось справа, и вот мы уже стучим по мосту, заставленному деревянными ларьками.

Я оглянулся на Кремль. Белый, в зелени пригорков и золоте глав, он казался молодым и беспечным. Заросший травой берег, еще не обрамленный парапетом, отлого взбирался к башням и стенам.

– Скоро ли будем в Воронцове? – спросил я Фальковского.

– Шесть верст за Даниловской заставой.

– Разве не за Калужской?

– От Даниловской дорога лучше.

– Вы меня провожаете или имеете еще какое-нибудь распоряжение?

– Провожаю, – коротко ответил Фальковский.

Уж это вряд ли, подумал я, а вслух спросил:

– Вам известно, зачем я направляюсь в имение князя Репнина?

– Не совсем, – ответил Фальковский.

– Ну-ну. Уж вы-то не можете не знать, что там строится воздушный шар.

– Это мне известно.

– Но это дело представляет государственную тайну.

– Разумеется.

– И, видно, не всякий любопытный может туда поехать.

– Конечно.

– Но вы мне даны в провожатые, а значит, бывали там не однажды и, стало быть, причастны к этой постройке. Поэтому я не допускаю мысли, что вам не известна цель моей поездки.

– Мне известно то, что вы называете «целью» своей поездки, – холодно сказал Фальковский. – Однако зачем вы туда едете на самом деле, я не знаю.