Севастопольская страда. Том 1, стр. 143
— Сколько? — коротко спросил Смирницкий.
— Три процентика, друже, — ласково ответил секретарь. — Идет, а?..
— Идет, отчего же нет? Давно бы сказали, а то…
— А сами не могли догадаться? Эх, на-род! Не знает, зачем голову на плечах носит! Ну, значит, по рукам?
И крепко и радостно пожав длинными пальцами широкую ладонь Смирницкого, он пропустил его вперед в канцелярию, и теперь уже Дебу, если бы был здесь, смог бы, пожалуй, различить сияние над секретарскими кудрями.
— Сейчас, сейчас приготовим вам ордерок, впишем вас в книгу живота…
Подождите всего только четверть часика, не больше! — приветливо улыбнулся Смирницкому секретарь и, как козел, бочком отскочил от него к другим, а поручик вышел к Дебу и сказал ему мрачно:
— Черт его знает, эту бестию, пришлось ведь ему обещать три процента, иначе он нас проманежит тут целый месяц, а потом скажет, что денег уж нет, разобрали, извольте дожидаться, когда новый миллион пришлют.
— Три все-таки не восемь, только как же мы проведем у себя по книгам эти три процента? — задумался Дебу.
— Да уж надо как-нибудь провести… или три процента по книгам, или этого бестию-секретаря! — мотнул головой Смирницкий.
— Ну, уж его-то как вы теперь проведете?
— Никак не представляю, признаться… Ничего, кроме явного скандала, в голову не лезет… А надо бы придумать что-нибудь.
Теперь, когда дело шло уже к получению денег, они появились в канцелярии вместе, так как у Дебу была кожаная сумка через плечо поверх шинели, взятая именно для этих денег.
В канцелярии почти уже не было приемщиков. Секретарь деятельно считал деньги и отстукивал на счетах; Смирницкий, наблюдая за ним, не менее деятельно думал, как бы сделать так, чтобы не дать ему обещанных трех процентов; а Дебу, как писарь, подошел к писарю, вносившему какую-то запись в прошнурованную толстую книгу, и, заглянув в нее, увидел как раз то, что хотел увидеть: против названия их батальона и фамилии поручика — адъютанта и казначея — значилась та самая сумма, какую им нужно было получить по требованию.
Он быстро подошел к Смирницкому и шепнул ему на ухо:
— Подите распишитесь в книге.
Смирницкий сразу понял, что это — выход из положения. Лениво подойдя к писарю, он сказал ему вполголоса:
— Ну-ка, чтобы не терять золотого времени, расчеркнемся пока!
И поставил свою подпись в книге с таким удовольствием, с каким никогда еще не ставил.
А минуту спустя углубленный в расчеты секретарь подозвал его:
— Господин поручик! Пожалуйте, пересчитайте-ка! — и протянул ему пышную пачку кредиток.
Смирницкий считал деньги медленно, чтобы не просчитаться, и, наконец, сказал:
— Странно! По моему счету тут что-то порядочно не хватает.
— Как так не хватает! Что вы! — улыбнулся секретарь. — Миллионы считаем, не ошибаемся, а чтобы каких-то там несколько тысяч не сосчитать правильно!
— Уверяю вас, что не хватает, — спокойно протянул ему пачку Смирницкий.
— А три процента забыли? — шепнул ему в ухо секретарь.
— Ах, вот что! Нет, уж извольте-ка дать мне ту сумму, против которой я расписался, — скромно с виду сказал Смирницкий.
— Как это так расписался? — бросился, сразу изменившись в лице, секретарь к писарю и загремел на него:
— Дурак, скотина! Как же ты смел давать расписываться до получения денег?
Писарь только мигал виновато и краснел постепенно от носа до засаленного воротника.
— Это нечестно с вашей стороны, господин поручик! — повернулся к Смирницкому секретарь.
— Отчего же нечестно?.. И уж там судите, как хотите, а денежки подайте сполна! — невозмутимо отозвался Смирницкий.
Секретарь яростно выхватил из-под папки отложенные туда несколько крупных кредиток, швырнул их на стол и ушел из канцелярии, еще раз крикнув на писаря: «Болван, дубина!» А Смирницкий, подобрав деньги со стола, спокойно засовывал их в кожаную сумку Дебу, улыбаясь ему при этом сдержанно, но многозначительно.
IV
Когда на другой день утром, чтобы вовремя вернуться в Севастополь, выехали они из Бахчисарая, то оба, даже и гораздо более серьезный Дебу, чувствовали себя в несколько приподнятом настроении.
— Странно, — сказал Смирницкий, — ведь едем мы с вами по существу в ад кромешный, где нас того и гляди или ухлопают за милую душу, или, на хороший конец, искалечат, а все кажется по привычке — «домой» едем!
— Да, как ни смешно, а правда, — согласился Дебу. — Именно «домой»!
— И как будто мы с удачной вылазки возвращаемся живы-невредимы, да еще и пленных ведем, черт возьми! Знай наших! А ведь сделали мы самое пустяковое дело: получили деньги, какие следовало получить, и, между прочим, одного жулика бахчисарайского обжулили сами на малую толику ассигнаций… Чтобы других жуликов — севастопольских — этой малой толикой вознаградить.
— А за что именно вознаградить?
— Ну, уж известно, за что награждают! За труды и лишения боевой жизни.
— А с лошадьми нашими как теперь будет?
— Лошадям теперь каюк, крышка!.. Нам только придется писать в рапортичках, что от сапа да от сибирки задрали ноги… или еще там от какого-нибудь застоя мочи… Это, конечно, в том случае, если уж никак нельзя будет свалить на орудия и пули союзников.
— И говорите вы это совсем без тени возмущения?
— Нет, про себя-то я возмущаюсь, незаметно для вас, да ведь знаю же я, что это ничему не поможет: плетью обуха не перешибешь… A la guerre comme a la guerre. Я убежден, что у союзников так же все направо и налево воруют, как и у нас… Если привыкли воровать в мирное время, то уж в военное что же спрашивать и с кого? На войне, как на пожаре. А солдаты и молодежь офицерская…
— И лошади, — вставил поспешно Дебу.
— И лошади — эти отдуваются своими боками.
Дебу вспомнил то, что записывал в свою тетрадь несколько дней назад, но промолчал об этом.
Дорога была не только невылазно грязна, но еще и сильно зловонна местами, так как кое-где застряли в грязи вместе с повозками и не были вытащены волы и лошади. А однажды были изумлены охотники за деньгами очень знакомым по Севастополю взрывом бомбы, хотя здесь, в степи, ей, конечно, неоткуда было взяться.
Это и не бомба была: это взорвалась раздувшаяся туша огромного погибшего в грязи вола.
— Вот еще что можно писать о подохших от голода лошадях в рапортичках, — сказал Смирницкий, — «Потонули на дороге между Севастополем и Симферополем». К этому поди-ка кто-нибудь придерись! Причина вполне законная и бесспорная.
Чем ближе подвигались к осажденному городу, тем торжественнее и зловещее гремела канонада, завершая свой рабочий день. А потом стали уж различаться в темнеющем небе конгревовы ракеты и бомбы по своим огненным письменам.
Ноябрьский вечер нес с собой мозглый, пробирающий до костей холод и томительное сознание того, что героический период войны закончился и начались долгие будни тяжелой зимы в обоих одинаково сильных крепостях — осажденной и осаждающей.
1936 — 1937 г.г.