Уезжающие и остающиеся (сборник), стр. 15
Анна Ивановна плечами пожимает.
– Что родители? У Лёнчика родителя доставили прошлой осенью – в гробу. Макар Михалыча. На стройке, говорят, с лесов упал. В город на стройку наши подряжаются, дума не больно заработаешь…
Но маму ей так сразу не разжалобить. Она спрашивает:
– А мать у него есть? У Лёнчика вашего? Кто-то же отвечает за него?
Хозяйка ей:
– Да Лёнчик сам и за себя, и за мамку отвечает. Двое их с мамкой-то…
Наша мама теряется:
– А остальные, кто их бил… Нельзя ведь, чтобы это осталось безнаказанным!
Я тогда встреваю:
– Мама, мы ведь все помирились!
И Костя за мной:
– Мы помирились!
А мама – сердито ему:
– Ты на сестру погляди! Приехали на отдых! Мало того что исцарапанная вся, так ведь ещё и хромает теперь – какой-то негодяй толкнул…
Наша хозяйка маме обещает:
– Без наказания точно не обойдётся. Выпорют кое-кого, уж как пить дать, выпорют. Малинины с дедом живут, Шурка и Катька. У деда характер незлобивый, ласковый. Так, пожурит… А вот Серёге Ужову отец, не сомневайтесь, всыплет по первое число.
Но маме хочется, чтоб было наверняка. Она волнуется:
– А кто же его отцу расскажет?
Тут и хозяйка наша, и тёть-Света – обе усмехаются.
– В деревне, – говорит хозяйка, – и рассказывать ничего не надо. В деревне и так всё видно-слышно…
Тёть-Света вторит ей:
– Так, так! Ужовы в соседях у меня. Ирина у своего Серёги уж выясняла: что ж не спросили – наши, не наши ли? Написано, что ли, на тех ребятах, что они собакинские? На ваших-то… – кивает она маме.
А мама не понимает:
– А при чём здесь – собакинские? Тех, что ли, можно бить?
Анна Ивановна смеётся:
– Так наши-то с собакинскими всю жизнь воюют. А теперь ещё и какой пруд им сделали! Ваше как раз хозяйство постаралось. Опытное! А нашим ребятишкам, может, тоже хочется – на жёлтый песочек… Вида не подадут, ан хочется, чтобы по-городскому – пляж.
Тёть-Света добавляет:
– Да и до пляжа всяко было… Спокон веку. Как вырастают – невест берут: липовские – в Собакине, а собакинские – в Липовке. А пока ребятишки – бьются…
Мама поморщилась. И гостья стала её утешать:
– Но вы не волнуйтесь, Ирина уже знает, как вышло у них. Всё выведала у мальчонки. И отец не сегодня-завтра приехать должен, Вадим Петрович. Так тот и всыплет ему, тот разговаривать не будет…
– Всыплет, всыплет, – обнадёжила её и Анна Ивановна. – Он как приезжает домой из города, так его сразу всей деревне и слыхать. Серёга объявляет.
Я спрашиваю:
– А как он объявляет?
И обе они, наперебой:
– Так ведь Серёга – сразу и в рёв, да на всю деревню!
– Отец-то его наездами воспитывает, вот и всем слышно…
Я вспомнила Серёгу, как он взмахивает огромными ресницами и смотрит глупо-глупо. Как маленький. Он что, знал уже, что ему одному за всех влетит?
Поздно вечером, когда мы трое спать укладывались, мама вздохнула.
– Скоро уже домой. А завтра сидите во дворе, на улицу ни шагу.
20. Катя виновата
Назавтра нас до вечера не выпускали за ограду.
Мы нарвали в саду полное ведро малины, а потом долго варили из неё варенье. Что делать, если в деревне все с утра до вечера только и знают, что работают. И Катя, и её брат Шурик, и Лёнчик, и Серёга. И для нас занятие нашлось…
Анна Ивановна развела костёр прямо во дворе. Поставила по бокам два кирпича, а на них сверху тазик. И велела всё время помешивать, пока закипал сироп и пока в нём варилась ягода.
Но это не нужно было делать нам вдвоём, и Костя снова принялся играть с Пальмой. Он говорил, что научит её считать – и она станет лаять сколько нужно, по его сигналу.
А мне было достаточно того, что иногда я могу отойти от тазика с вареньем и обнять огромную собаку, уткнуться лицом в шерсть.
Пальма громко дышала, лизала мою ногу возле повязки. Наверно, думала, что мне всё ещё больно.
Костик говорил, что я действую на Пальму расхолаживающе. А здесь как-никак собачья школа, хотя и для одной собаки.
Анна Ивановна пугала меня:
– Гляди-ка, Пальмины блохи на тебя и перепрыгнут!
Но почему-то это мне было всё равно.
Вечером по одному стали появляться вчерашние мальчишки, заглядывать через забор. Чуть только стадо пришло и всех коров разобрали – Катя уже привела брата, чернявого Шурку. Он молчал и глядел под ноги себе. Зато Катя встала – руки по швам, вдохнула воздуха – и выпалила без остановок:
– Просим прощеньица у вас! Это одна я виновата! Шурка прошлую ночь ночевал у Михал Григорича, и я не успела сказать ему, что вы наши, липовские!
Мы с Костей переглянулись и чуть не прыснули.
Шурка спросил:
– Ну, мы пойдём? А то пора тренировку начинать…
Следующим у забора появился парень с пушистыми ресницами. Серёга Ужов. Я только кивнула Косте: мол, гляди, Серёга… А он увидел, что на него смотрят, – и от забора метнулся в куст, спрятался.
В кусте раздалось властное:
– Ну?
Серёга, сникший, снова побрёл к забору и позвал:
– Костя, Лена…
И когда мы подошли, сказал:
– Простите меня, пожалуйста, я больше никогда так не буду делать!
Мы закивали поспешно:
– Простили, простили!
Серёга вздохнул и снова ушёл за куст.
Сразу же они показались с другой стороны – должно быть, с отцом – и вместе пошли по улице. Было слышно, как Серёга канючит:
– Меня же простили! Можно я пойду на тренировку?
При этом он быстро-быстро перебирал ногами, чуть ли не бежал, чтобы успеть за высоким сутулым человеком, который молча уводил его с нашего края улицы. От Катькиного двора, от турника.
Костя закричал вдогонку:
– Мы же простили!
Но Серёгин отец его как будто и не слышал.
Лёня тоже подходил к нашему забору. Спросил у меня, как нога. Потом зачем-то стал объяснять:
– Вот, у нас здесь тренировка, у Малининых турник…
И вопросительно поглядел на Костю: мол, пойдёшь?
А Костя как будто не понимает, что его зовут. Или в самом деле не понимает?
Может, сердится ещё? У меня вчера как нога болела – я и то не сержусь.
Я Костю толкаю локтем: что, мол, стоишь? Иди тоже к Малининым – тренироваться! Мама не рассердится, я ей скажу, что ты здесь, рядом…
А Костя стоит – и ни с места.
Лёнчик потоптался ещё, сказал:
– Ёжик солёный.
Потом спросил – почему-то у меня:
– Ну, я пойду?
Из нашего двора было видно, как чьи-нибудь ноги время от времени взлетают над Катиным забором, через улицу от нас. Это означало, что у кого-то получилось сделать такое упражнение, как Катя нам показывала: подтяжка, кувырок, а дальше – ноги-ножницы… Или какое-то ещё…
Ноги то застывали вертикально – ступнями к небу, то проскальзывали быстро, обе вместе или одна за другой.
Чаще всего это были ноги в подвязанных сандалиях. Одну сандалию держала на ноге синяя ленточка, другую – жёлтый шнурок.
Я подумала: это же Лёнчик летает над турником. Выходит, он и вторую сандалию порвал…
21. Звезда Енот
Мама вернулась радостная. Сказала – завтра последний день в хозяйстве, а потом всё, домой!
И давай нас тормошить:
– Пойдёмте, прогуляемся напоследок! Сходим в Собакино. Уж такое красивое село! А может, и искупаемся в пруду. Знаете, какой там пляж!
Мы с Костей переглянулись. Мама заметила, но поняла по-своему.
– Лена, – спрашивает, – как твоя нога? Не болит?
Я говорю:
– Болит. Но вы идите без меня, я не обижусь.
Костя ушёл с мамой, и это означало, что его никто не тронет, ни липовские, ни собакинские. Вдобавок они и Пальму взяли с собой.
А мне вовсе не хотелось в Собакино. Мне было стыдно перед этим селом, на которое мы с Костей, сами того не желая, возвели напраслину. Липовские могут теперь упрекать собакинских, что никто из них не пустил в дом нашу маму с двумя детьми, – а ведь она в их же, собакинское, хозяйство и приехала!