Друг-апрель, стр. 38
– Дядя Гиляй, а для чего это вы все придумали?
– Что именно?
– Ну, весь этот маскарад? Непонятно совсем…
– Видишь ли… – Дядя Гиляй почесал сигариллой подбородок. – Я пообещал… В некие времена… далекие, отстоящие от наших изрядно… Давно, короче. Так вот, давно…
Дядя Гиляй с удовольствием закурил и сказал:
– Я человек не очень… скажем так, добродетельный и периодически вступаю в конфликт с нормами общепринятой морали… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Ну да, в общих чертах…
– Догадливость – проклятье нашей семьи, – Гиляй выпустил дым через ноздри. – Жизнь – она требует равновесия… хотя бы относительного. Путем длительных экспериментов на самом себе я выяснил: каждые восемь средних злодеяний должны уравновешиваться по крайней мере двумя добрыми делами. Иначе – кирдык, все разваливается, поверь моему опыту… И вот это… ну, пузыри, сигаретки – это, типа, мое покаяние…
– А материализация?
– Материализация – всегда впечатляет, – изрек дядя Гиляй. – Неокрепшие умы трепещут, как липа на ветру… И вообще красиво. – Дядя вздохнул: – Это искусство немногих, эзотерика души…
Он взмахнул рукой, щелкнул пальцами, прямо из воздуха просыпались конфеты.
Аксён умудрился поймать все. Тот же самый «мишка» скучает на Севере.
– Цирковно-приходское училище, – прокомментировал дядя, – два курса, между прочим, вольтижер второго разряда, слесарь-дефектолог… Изгнан происками врагов…
Дядя Гиляй снова щелкнул пальцами, и чудесным и опять неуловимым образом в его руке возникла плоская бутылочка с коньяком. Аксён подумал, что дядя на самом деле мастер, возможно, даже не третьего разряда, а вполне и выше – ловко щелкает.
– Дорогой мой Ваня. – Дядя Гиляй с мясом содрал с бутылки пробку. – Дорогой мой Ваня… Всегда надо бежать скорее поезда… Искушение сильнее меня, не могу смотреть на страдания народа…
Гиляй приставился к бутылке, в четыре глотка ее осушил, после чего сказал:
– Идем дальше. Туда, в пампасы…
По пути они еще один раз останавливались, и дядя Гиляй еще раз материализовывал коньяк.
– Расширяет сосуды, полезно для релаксации. Народ так всегда делает.
Аксён ничего не сказал, с материализацией было все ясно.
Тропинка растроилась, Аксён двинул по правой. Скоро лес измельчал и сошел до невысоких, ниже человеческого роста, кустов неопределенной породы.
Аксён остановился. Дядя Гиляй тоже.
– Я что-то не пойму, – он сморщил нос, – не пойму… Это от меня воняет или вообще, Вселенная?
– Вообще. Тут отстойники городские, они и воняют.
– Вселенная тоже воняет, можешь мне поверить…
– Там не может вонять, там нет воздуха.
– Там, – дядя Гиляй указал в небо, – там есть воздух. Просто он сильно разрежен, но он есть. Молекулы летают между мирами, к нам тоже залетают. Поэтому любая собака, даже ваша Жужжа, чувствует, как воняет космос. Вот ты думаешь, почему псы воют на Луну? Они чувствуют, как она воняет. Она страшно воняет. Эта вонь… – Дядя обвел руками кусты. – А эта вонь в сто раз лучше вони Вселенной. Я тебе это как эксперт заявляю, а я уж толк знаю, какой только вони я не наслушался…
– Это отстойники.
– Отстойники?
– Ну да. Канализацию сюда свозят со всего города… Вот тут, прямо за кустами.
Гиляй почесал лохматую черную шевелюру, она слезла. Парик. В лучах заката. А вместо носа торчит лопата. Почему не снял вместе с парашютом, так было бы лучше?
– Отстойники – это то, что надо, вряд ли кто-то сюда полезет. Эти точно не полезут…
– Кто?
– Точно не понял. Судя по пиджакам, иеговисты. Боевая дружина преподобного Джонатана Кроу…
Дядя Гиляй стал вытряхивать остатки конфет и пузырьков. И того и другого было много, Гиляй собирал припасы в кучки, умудряясь при этом пересчитывать количество.
– И зачем все это было? – с недоумением спросил Аксён. – Раздали море конфет, пузырьки какие-то… Ничего людям не сказали. Что в пузырьках?
– Китайский бальзам. Просроченный, взял в Вологде почти даром.
– Для чего?
– Психология, Иван, психология. Наш народ обожает халяву. Хорошие конфеты, лекарства, кольца с загогулинами. В следующую субботу я устрою небольшое собрание для своих верных последователей, и мы вместе впадем в медитацию, выйдем в астрал… Может быть.
Дядя замолчал и уставился в заросли.
– Что? – спросил Аксён.
Дядя засуетился.
– Да не волнуйтесь, – успокоил Аксён, – не переживайте, сюда никто почти не приходит…
– Беги! – пискнул вдруг дядя.
– Куда? – не понял Аксён.
– Туда!
На лице у дяди возникло паническое выражение, Аксён не стал ждать появления боевой дружины иеговистов, нырнул в кусты. Он прополз на коленях метров пятьдесят, резко перебежал в сторону, сполз в подвернувшуюся канавку и замер.
– Ну! – заревел невидимый уже дядя. – Давай, подходи! Подходи, мордатый!
Голосов врагов слышно не было, видимо, они действовали молча.
– Беги! – крикнул дядя.
Аксён бежал до дома. Дядя Гиляй вернулся уже под утро и выглядел довольно. Подойдя к Аксёну, дядя сказал:
– Никому ни слова, понял?! Про наш поход – молчок! Если что – мы были в Шарье, там фестиваль меда. Понял?
Аксён понял.
Дядя пожал ему руку. В руке остались деньги. Пятьсот рублей. Аксён хотел спросить, за что, но подумал, что деньги он заслужил.
Глава 16
Он грыз спички. Всегда. Класса со второго. Может, с третьего.
Сначала скусывал и сплевывал головку, потом начинал потихоньку расщеплять деревяшку на две части, потом на четыре, потом еще пополам.
А иногда по-другому. Зажимал между верхними резцами и медленно сжевывал в мелкую древесную труху. Спички были вкусные. На самом деле ему они нравились, чуть кислые, и если хорошенько измельчить и расслюнявить, то можно понять, из чего – из сосны, из березы, а если повезло – то и из пихты.
Ей не нравилось. Улька говорила, что спички грызут исключительно одни колхозаны. Из «Коммунара», отсталые угрюмые личности. Аксён спрашивал: когда это она была в «Коммунаре»? Откуда это она знает повадки коммунаровских кавалеров? Они ссорились. Не по-настоящему.
Жевать спички вредно, утверждала она. Их пропитывают формальдегидом, или метилом, или еще какой отравой, от которой выпадают волосы и глаза все время красные. Бросай это дело.
Аксён не бросал. Тогда она стала называть его Федулом.
Федул, как дела? Федул, куда пойдем сегодня? Федул, как твой брат Кузьма?
Он продержался неделю. Неприятно, когда тебя называют Федулом при посторонних. Спички были отставлены.
Он ел акацию.
Тоже давно. Если идти от Ломов до города по дороге, то там много акации, раньше был парк, но так давно, что через него пророс уже настоящий лес. А акация осталась. Дикая, низкорослая и колючая. Когда цветет, пахнет хорошо, медом. И цветки на вкус тоже нормальные. Аксён шагал в город, по пути обрывая цветки, и, когда добирался до города, пальцы уже оранжевели. И язык. И в волосах тоже желтая пыль.
Акацию жрут одни лишь баторцы, смеялась Ульяна. Ты что, баторец?
Попробуй, отвечал он. Это ничего, нормально.
Сам лопай свою акацию, Федул. А лучше не лопай, завязывай с этим делом. И курить заодно бросай.
Курить он бросать не собирался. Только начало нравиться, а тут и бросай. Нет уж, в жизни и так мало радостей.
Она сказала, что не собирается целоваться с пепельницей, противно. Он стал чистить зубы по пять минут, и еще суперминт в день два раза, ему казалось, что помогает. А она в ответ начала курить. Такие длинные сигареты. Так нагло стала курить.
Аксён терпел. Где-то около месяца они курили вместе. Тупо так, вставали друг напротив друга и курили, глядя в глаза. Потом Улька начала кашлять. Так глубоко, по-шахтерски.
И он бросил. Она тоже. А он еще и акацию бросил. Хотя она и так уже отцвела, стручки появились.
Откуда-то взяла, что грязные ботинки – это неуважение к собеседнику. А его персональные грязные ботинки – это неуважение персонально к ней. В ботинках отражается душа, между прочим, так какой-то французский философ написал, а в твоих ботинках что может отразиться?