Чердачный чорт, стр. 10
Опустил голову Клок, покосился на стройку еще раз и хотел ускакать, но тут он вспомнил о щепках, наваленных кругом. И направился боком, скоком поближе к стройке. Обежал часового, пробрался, где народу поменьше, и ухватил большую сосновую щепу.
— Ты куда?!
Клок поднял голову и уронил от неожиданности щепу. Перед ним на строящемся углу лесов сидел человек с топором, человек до того знакомый, что вот, кажись, вчера это было… Липовка, изба ихняя, дубовый стол, и вместе за этим столом кашу с ним ели… В голове пронеслись детство, отец, брат плотник, дед плотник, артель плотницкая и в ней подручный-побегушка Трофим…
— Трофим, — крикнул и захлебнулся Клок, — Трофим, да ведь это я, Ванюшка!
— Что, какой Ванюшка? — Трофим воткнул топор и отер рукавом пот.
«Не узнает, не узнает», — заколотилось сердце Ванюшки, и закричал он, что есть мочи, хватаясь за грудь:
— Ваш я, Липовский, Гаврилов сын… Гаврил-то, отец мой, помер, а я вот он!
Трофим развел руками:
— Ишь ты!
Еще несколько времени поговорили они через забор, один с мостовой, другой со стройки, и потом Трофим сказал:
— Не пропадать же тебе… чай-ко, порода плотницкая.
Трофим провел Ванюшку на стройку. Плотники приняли его бегуном и подручным, содрали с него скверные лохматы, кто дал деревенские домотканые портки, кто — рубаху, а Трофим накинул пахнувший хлебом и родной хатой армяк. Ванюшка никому не сказал, что его звали по-собачьему Клок, он — Иван, сын Гаврилов, Сучков.
Костер, разведенный в арке, догорел. Чуть чадила сырая доска. Куча беспризорников сжалась и вся дрожала от холода. Казалось корчатся отвратительные и страшные кучи голых костей и тряпья. Наконец один из шайки проснулся, протер гнойные больные глаза и выругался.
Потом стал вытаскивать из кучи спящих, он расталкивал их, пинал ногами. Иззябшие, злые, беспризорники огрызались на него и бежали в переулки за топливом.
— Засыпался, что ли, этот Клок! Вот зараза, ну, попадись он мне, вот ужо придет! — ругался издрогший вожак шайки.
Но Клок так и не пришел.
И кто скажет, что Иван Гаврилов Сучков, несущийся стремглав по закоулкам лесов то с зазубренным топором, то со сломанным долотом, а то с чайником для артели, есть Клок?
Верно. Засыпался Клок и едва ли когда отыщется. Пропал, затерялся в лесах огромной стройки.
АРТЕЛЬ И ЛЕНЬКА
Быстро и весело течет река Мокша. То убегают ее струи в омутки под обрывы, становясь зелеными в тени ивняка, и таинственно там журчат, то выбегают на простор отмелей и звенят, как по серебру, переливаясь по песчаным сверкающим косам.
Любо лежать на обрывистом берегу, смотреть игру струй и рыбок. Вот стая подлещичков от жереха, как серебряные деньги, — рассыпятся по песку, вот гуськом пройдут зеленые стерляди через песчаный перекат, пролетит, как стрела, щука, проползет, крадучись, налим. Никто не стоит на месте; бегут струйки, плескается рыбешка, а синие и зеленые стрекозы как заведут свой танец над желтыми кувшинками в заводи, так и танцуют весь день.
Лежит Ленька, мальчишка из деревни Ватажки, на обрыве и не может оторвать глаз от реки. Телята, которых он караулит, давно разбежались в разные стороны, лихо подняв хвосты, бзыкая от жары и мух, а он все лежит.
И так хочется, так хочется поймать Леньке рыбку, что забыл он обо всем на свете. Навязал на прутик длинную повитель с листочком на конце и воображает, что удит. Рыбешка хватает, выскакивает из воды за его листком, несется стремглав дальше, испугавшись своей смелости. А в Ленькином воображении она уже у него в ведерке, да не одна, там и окуни топорщатся, и разевает ртище пятнистый щурок, а лещ фунтов на семь в ведерко не влез, так на траве и лежит. Это, конечно, лист прибрежного лопуха, голубой и скользкий.
Перебирает Ленька листья от подорожников, кукушек и лопухов в своей шапке и не налюбуется, воображение его так сильно, что заставляет трепетать листья на его ладони, как настоящих рыбок…
В синих глазах Леньки, в его белых вихорчиках столько удивления и радости!
Ловить бы настоящих куда веселей, да нет у Леньки даже медных трех копеек на удочку, и приходится удовлетворяться мечтами.
Иногда из этой мечтательной игры выводит Леньку в явь бабушка Марфа: дерется она больно костлявой рукой и визжит на весь выгон, ругая Леньку бездельником, дармоедом, поганым племенем. Попадает Леньке. Иначе и нельзя: ходила, ходила бабка, всему миру на сходке кланялась, чтоб взяли его, сироту, в телячьи пастухи, а он таким лентяем оказался! Что ни день — новость: то телята в огороде, то в зеленях, а то в тину сглупу залетят. Попадает от хозяек бабке, а от бабки влетает и Леньке.
Переносит Ленька все геройски, не плачет даже, а чуть-чуть вздохнет про себя, и ему полегчает.
«Потерплю, — думает Ленька, — скоро теперь большой вырасту».
И мечтает опять Ленька, как он вырастет большой, наденет сапоги до пояса и будет в Ватажке первым рыбаком.
Дедушка-то его, что неводом, что на подпуск, что острогой, — первый ловец был, и прозвали его «Бесстрашный рыбак». Да вот снасти-то его бабка все соседям за разные дела раздала, и нет у Леньки даже крючочка на плотвичку. Бережет только бабка дедушкину острогу: «Когда большой будешь», — обещает.
А пора уж ему рыбу понемножку полавливать, глядишь — и бабку задобришь. Ох, любит бабка сомятину! А Ленька одного усатого заприметил, под колодой живет.
Занят Ленька мыслями, как ему снастей добиться. За телячье караульство полагается ему пять пудов хлеба, три рубля денег, да нужд у них с бабкой много, не перепадет ему и трех копеек.
Так лежал Ленька в один ясный денек, следил за игрой рыбешек и выслеживал сома. Глядь, плывет по реке какая-то баржа, да такая чудесная, каких Ленька сроду и не видел. Была она не ординарная, из двух больших лодок, а на них столбы и на столбах балки, вроде рамы, и какие-то ваги с цепями.
Проплыла ладья мимо него и стала в большущем омуте, где самый лещевый стан. Облюбовал лещ себе это место, потому что рыбакам его там взять нельзя, такие колоды-коряги, что невод зацепишь и не вытащишь. Называется омут «Давыдова яма», потонул там когда-то рыбак Давыдка. Глубокий омут, так и крутит-вертит, побуркивает сердито день и ночь.
«И зачем это заехала в омут чудесная ладья?» Спустился Ленька с обрыва и пошел полюбопытствовать. С важным видом, поглядывая исподлобья на людей, приехавших в ладье, и заложив руки за спину, он вышел на песок.
— Эй, мальчик, это место как у вас зовут? — спросили его приехавшие с того берега.
— Давыдова яма…
— Это здесь коряг да колод много?
— Невод запустишь — узнаешь…
— Нам с неводом не чупахтаться, нам их-то и надо, этих коряг!..
Ленька промолчал.
Ишь, глаза отводят, так он и поверил: сами приехали рыбу ловить, да не хотят, чтоб он своим ватажным рыбакам сказал, боятся, кабы не прогнали. Коряг захотели!
Он сел на песок и приготовился просидеть до вечера, наблюдая незнакомых рыбаков. Чем дальше он наблюдал, тем больше раскрывал от удивления рот.
Сели диковинные рыбаки на ботничек, опустили якорек и стали по дну его таскать.
«Ну, дура им рыба на пустой якорь попасться, — подумал Ленька, — вот за колоду заденете!»
И впрямь рыбаки задели за колоду. Только этим они не огорчились. На это место подъехала баржа, и начали вагами опускать в воду здоровенные крючья на толстых цепях. Видал Ленька толстые бечевки на сомов, но чтоб их ловили цепями, ни разу не видал.
«Полоумные какие-то рыбаки», — решил Ленька.
Долго опускали рыбаки крючья, ругались — видно, дело не ладилось. Потом один разделся и, взяв в руки камень, нырнул прямо в омут.
У Леньки даже сердце замерло.
— Эй, дяденьки, глубоко тута, завертит! — крикнул он.
«Дяденьки» не обратили на него внимания, и парень с камнем нырнул раза три.