Пан Володыёвский, стр. 37
Тем временем наступила ночь, о гостинице и думать было нечего, на ночевку решили ехать домой.
Все приуныли. Бася даже всплакнула украдкой, набожный стольник твердил молитвы, и Заглоба был не в своей тарелке, но пытался развеселить и себя, и попутчиков.
— Хо! — сказал он. — Мы тут с ног сбились, а пан Михал, быть может, уже дома!
— Или в чистом поле! В поединке заколот! — воскликнула Бася. И, упав на сиденье, забилась и запричитала: — Язык мне вырвать надо! Я, я виновата! О боже, я, никак, с ума схожу.
— Полно! — успокоил ее Заглоба. — Не ты виновата! И знай, коли схватились они — не Михалу лежать в чистом поле.
— А мне и того рыцаря тоже жалко! Хорошо же мы за гостеприимство отплатили! Боже! Боже!
— Правду говорит, — добавил пан Маковецкий.
— Да будет тебе! Кетлинг, поди, уже к Пруссии подъезжает. Слыхали — уехал один. Бог даст, встретятся они, вспомнят про старую дружбу да службу. Ведь, бывало, стремя о стремя ездили, одно седло им подушкой служило, вместе отбивали набеги, немало вражьей крови пролили. На все войско дружбой своей славились, а Кетлинга за пригожесть пани Володыёвской величали. Быть не может, чтобы, встретившись, не вспомнили они этого.
— Иногда и так бывает, — бойко начал стольник, — самая верная дружба в ненависть лютую переходит. Помнится, у нас в Латычёве пан Дейма пана Убыша зарубил, а ведь они лет двадцать были неразлучны, где один, там и другой, я могу вам, судари мои, коли угодно, сию грустную историю поведать.
— Если бы голова моя сейчас свободна была, я бы охотно послушал, страх до чего люблю подобные истории, как и рассказы любезной супруги вашей, ведь она ни одной подробности касательно фамильного древа не упустит; да только оторопь меня берет, едва слова ваши о дружбе и ненависти вспомню. Боже упаси от такой напасти, боже упаси!
Впрочем, стольника не так-то легко было унять.
— Одного звали пан Дейма, другого — пан Убыш! Оба люди достойные, друзья не разлей вода.
— Ой! Ой! Ой! — застонал Заглоба. — Будем уповать на милосердие божье, что на сей раз такое не случится, а не то — Кетлингу крышка!
— Беда! — помолчав минуту, продолжал стольник. — О чем это я? Ага! Дейма и Убыш! Помню, как сегодня это было… Одна смуглянка…
— Вечно эти смуглянки! Пигалица, того гляди, ветром сдует, а такого пива наварит, хлебнешь — на ногах не устоишь.
— А ты, ваша милость, Кшисю не обижай! — неожиданно воскликнула Бася.
— Если бы Михал в тебя влюбился, не было бы такого, — отвечал Заглоба.
За разговором доехали до дому. При виде освещенных окон сердца у всех забились живее в надежде, что Володыёвский уже вернулся.
Но навстречу вышла пани Маковецкая, озабоченная и встревоженная. Узнав, что все поиски напрасны, она залилась слезами, запричитав, что никогда уж больше не увидит брата; Бася с плачем ей вторила, да и сам Заглоба приуныл.
— Завтра с утречка опять поеду, — сказал он, — может, что разузнаю.
— Вдвоем искать будем, — отозвался стольник.
— Нет уж, вы, ваша милость, женщин утешьте. Ежели Кетлинг жив, я дам знать.
— Слыханное ли дело! Ведь мы в доме у этого человека живем! — воскликнул стольник. — Завтра нужно другое жилье подыскивать, а на худой конец шатры в поле раскинуть.
— Ждите вестей, а то опять разминемся. Буде Кетлинг зарублен…
— Полно тебе, сударь, говори тише! — воскликнула пани Маковецкая. — Не дай бог слуга услышит, да Кшисе передадут, она и так в чем душа…
— Пойду к ней, — сказала Бася.
И помчалась наверх. Старики остались в заботах и тревоге. Мысль о том, что Кетлинг, убитый, остался в чистом поле, наполняла их сердца страхом. К тому же ночь была душная, темная, где-то вдали погромыхивало, вспыхивали зарницы, а потом и яркие молнии стали вонзаться во тьму. В полночь первая в том году весенняя гроза пронеслась над землей. Даже прислуга проснулась.
Девушки спустились из светелки в гостиную. Там, собравшись, все дружно принялись твердить молитвы, после каждого удара грома хором повторяя по обычаю: «И слово плоть бысть».
В посвистах ветра иногда им чудился стук копыт, и тогда волосы на голове у Баси вставали дыбом от страха, да и старикам становилось жутко, казалось, вот-вот отворятся двери, и в комнату войдет Володыёвский, обагренный кровью Кетлинга.
Так добрый и почтенный пан Михал впервые в жизни стал для любящих людей тяжелым бременем, потому что одна лишь мысль о нем наполняла ужасом их души.
Но никаких вестей о нем не было. На рассвете, когда буря стихла, пан Заглоба снова отправился в город. Весь этот день прошел в еще большей тревоге и смуте. Бася до позднего вечера подбегала то к окну, то к воротам и глядела на дорогу, не едет ли пан Заглоба. Слуги по распоряжению стольника поспешно укладывали корзины. Кшися приглядывала за ними, стараясь держаться от всех в сторонке. Тетушка при ней ни единым словом не вспомнила про брата, но молчание ее красноречиво говорило о том, что его любовь к девушке, их сговор и, наконец, ее отказ — все из тайного стало явным. А поэтому трудно было бы Кшисе надеяться, что здесь, в этом доме, любящие Михала люди не обижены и не сердятся на нее. Бедная девушка понимала, что так быть должно, отстранились теперь от нее такие преданные ей раньше сердца, и страдала втихомолку.
К вечеру слуги увязали узлы и корзины, на худой конец можно было и ехать. Но пан Маковецкий все еще ждал вестей от Заглобы. Подали ужин, к которому никто не притронулся, и потянулся вечер скучный, унылый, вокруг было так тихо, так глухо, словно бы все только и делали, что прислушивались к нашептыванию часов.
— Пойдемте в гостиную, — сказал наконец стольник. — В стенах этих оставаться тошно.
Перешли в гостиную, уселись, но не успели и словом перемолвиться, как под окнами залаяли собаки.
— Едет кто-то! — воскликнула Бася.
— Собаки визжат, будто своих узнали! — заметила пани Маковецкая.
— Тсс! — сказал стольник. — Тарахтят колеса.
— Тише! — подхватила Бася. — Это пан Заглоба.
Бася и стольник вскочили из-за стола и выбежали из гостиной; у пани Маковецкой отчаянно заколотилось сердце, но, не подав и виду, она осталась с Кшисей, чтобы бедная девушка не догадалась, каких от Заглобы ждут вестей.
Тем временем колеса затарахтели уже под окнами, и снова все стихло.
В сенях вдруг послышались голоса, а еще через мгновенье в комнату как ураган ворвалась Бася с таким лицом, словно встретила привидение.
— Бася, что с тобой? Кто там? — спросила пани Маковецкая с испугом.
Но не успела Бася перевести дух, как двери отворились, в комнату вошел стольник, следом Володыёвский, а за ним Кетлинг.
ГЛАВА XX
Кетлинг был так смущен, что едва догадался поклониться дамам, после чего остался стоять неподвижно, прижав шляпу к груди и закрыв глаза, более похожий на тень, чем на живого человека; Володыёвский, обняв бросившуюся ему навстречу сестру, приблизился к Кшисе.
Лицо девушки было белее мела, и легкий пушок над губой казался темнее обычного; грудь ее высоко вздымалась от волнения, пан Володыёвский мягким жестом взял ее руку в свою и поднес к губам; потом постоял молча, шевеля усами, и наконец, собравшись с мыслями, грустно и неспешно заговорил:
— Любезная панна, нет, скажу не таясь — любимая моя Кшися! Выслушай меня без страха, я ведь не скиф, не татарин, не изверг какой, а друг твой и, сам не умея быть счастливым, тебе счастья желаю. Теперь ни для кого нет тайны, что вы с Кетлингом любите друг друга. Панна Бася в справедливой досаде сказала мне это в глаза, и не скрываю, я в гневе великом вылетел из этого дома, лишь о мщении помышляя. Кто все потерял, тот готов к мести, а я, видит бог, любил тебя всей душой, и не только как кавалер девицу… Если бы я был отцом семейства и господь бог дал бы мне сына или дочку, а потом взял, то и тогда, наверное, я горевал бы не больше, чем сейчас горюю.
Тут голос у пана Михала вдруг дрогнул, но он не дал волю чувствам и, пошевелив усами, продолжил: