Топкин портрет, стр. 4

А миссис Хайти тем временем вроде бы примирилась с моим присутствием. Еще и еще раз облизала шёршавым, с пупырышками языком Джека и край стола, только от запаха кофе фыркнула, отвернулась. И, как мне показалось с испугом и с укором посмотрела огромными своими, почти человечьими глазами на меня.

— И все же она признала вас, — говорил мне Джек. — Видите, не отходит. И еду принимает…

Я и в самом деле сорвал несколько листочков с дерева и дал на ладони миссис Хайти, и она осторожно приняла их.

— Вы только не подумайте, что мы с Хайти против англичан. Просто разные люди бывают…

— Да я и не понял вас так, — сказал я. Хотя в душе и соврал чуть-чуть. Видимо, плохо, когда одни люди ставят себя выше других. Вот и англичане эти, которые в Кении не один десяток лет были хозяевами…

А потом к домику Джека подъехал желтый, на сей раз под песок пустыни покрашенный «доджик». Выскочил из него черный веселый молодой парень, сунул Джеку деньги и какую-то ведомость с фамилиями, и Джек, надев очки, аккуратно поставил в нужной строке галочку.

Миссис Хайти уже расправила передние ноги и гордо взирала на все происходящее с высоты. Только чихнула раз. Видимо, от запаха бензина или кофе.

— Счастливый парень, — сказал Джек, когда «доджик» отъехал от дома. — Вроде в Россию собирается, учиться. Грамотный! А я вот галочку ставлю, когда деньги за службу получаю. На словах все понимаю — и по-английски, и на своем языке, — а расписаться не научился…

СУДАК

Этот рассказ не про рыбу, а про летучих мышей. А называется он так потому, что есть на свете такой крымский город Судак, сейчас довольно известный, а до войны, в годы моего детства, маленький, тихий, даже на город не похожий. Мне было десять лет, я был слишком длинным по росту, как заправский второгодник, и очень тощ по весу. Родители отправили меня на лето к своим знакомым в город Судак. Чтобы я закалялся на море, дышал здоровым крымским воздухом и вообще стал лучше, чем был на самом деле.

Короче говоря, появился в моей жизни город Судак и одна из его окраин Немецкая слобода. Так звали в то время какую-то деревушку, что стояла рядом с морем и развалинами знаменитой Генуэзской крепости.

И вот летучие мыши. Море, которое я увидел впервые, мне, конечно, понравилось. Можно было купаться и вообще это хорошо — море.

Генуэзская крепость — чудо. Мы, мальчишки, собирали древние черепки и искали клады, которых не находили, хотя копали суровую крымскую землю глубоко. Прекрасно было и то, что над нашими головами без конца парили планеры из соседнего Коктебеля.

А по вечерам и ночам, по-южному темным, над Судаком и нашей Немецкой слободой метались стаи летучих мышей. Большие стаи, малые, и просто в одиночку — летучие мыши. Я что-то слышал о них, знал, хотя живьем никогда не видал. Носится что-то в темноте, выше, ниже, ну и пусть!..

Раз вечером, конечно, тайно от взрослых, мы собрались на важное дело. В соседний сад, за абрикосами. Нас было трое: Колька — местный житель, Варя — очень хорошая девочка из Феодосии и я, приезжий. Сами по себе абрикосы были не очень важны, но это — интересно.

Ровно в десять мы встретились в условленном месте.

Ночь непроглядная. Только звезды в черном небе и лунная дорожка на море. Цикады трещат повсюду — концерт не концерт, но что-то похожее. Все вокруг трещит, звенит и поет!

Забор мы преодолели без труда. Абрикосов набрали в карманы, а Варя — в подол юбки больше, чем следует. И собака нас не облаяла, хотя мы почему-то очень боялись именно собаки. У какого хозяина сада нет собаки!

Все было хорошо. Мы объелись абрикосами так, что я до сих пор их видеть не могу.

Колька, Варя и я, счастливые, как говорится, и довольные попрощались и пошли по домам.

Правда, возле дома, где я жил, Варя, помню, сказала:

— А у тебя волосы, как сноп мякины.

Дом наш был обычный. Мазанка красивая, под черепичной крышей. С земляным полом, который очень вкусно пах по утрам, и голубыми, синькой покрашенными стенами.

Я задал дурацкий вопрос: «Хорошо это или плохо — мякина?» — потому что Варя мне очень нравилась. И вообще, что такое мякина, я не знал.

— Ну, светлые, красивые, — сказала она.

Я был счастлив.

— Пока! — сказал я.

— Пока! — сказала она.

И ушла.

Тут в мою голову что-то шлепнулось, вцепилось в волосы, и я бы закричал, если бы…

Я схватился за голову, стал отдирать от волос что-то живое и теплое, да еще старался не шуметь. Услышат взрослые тут, дома, где я живу. И так попадет! И этот сад с абрикосами. Еще папа с мамой узнают!..

Поначалу я и не подумал, что это — летучая мышь, а боролся с чем-то и наконец отодрал вместе с клоком волос крохотное, но очень цепкое и злое живое существо. Отодрал и зажал в руках. Оно больно царапалось и в руках.

Дома меня встретили спокойно.

— А, вечерницу поймал, — сказали.

Вечерница — так, оказалось, называется это существо — птица не птица, мышь не мышь, само меньше воробья, а лапы с цепкими когтями. И в них — клок моих волос.

Признаться, хотелось мне оставить эту вечерницу у себя, рассмотреть как следует и, может, приручить, но хозяйка дома сказала:

— Отпусти, не мучай! Смотри, как она дрожит! Может, это и наша…

Я отпустил.

И только потом узнал, что на чердаке дома живет целое семейство вечерниц — летучих мышей. Днем висят они под крышей вниз головой, крепко уцепившись коготками за доски. Словно прилипли. И не перья у них, как у птиц, а мех — красный, или буро-красный, или, может, рыжий.

Каждый день я заглядывал на чердак и тихо, чтобы не разбудить, рассматривал тех вечерниц.

Была ли среди них та, моя, я так и не узнал. И не думаю, что она наказала меня тогда за дурной поступок. Просто увидела светлые волосы и вцепилась.

Сейчас, когда мне рассказывают о городе Судаке, о Генуэзской крепости, о море, я вспоминаю летучих мышей, тот самый вечер и еще слова хозяйки дома:

— Отпусти, не мучай! Смотри, как она дрожит!..

Я знаю теперь, что вечерницы — добрые помощники человека и деревьев. И — страшные враги для майских жуков, листоверток, шелкопрядов, гусениц и всех, кто вредит природе.

А город Судак остался для меня вот таким Судаком.

ЕХИДНА

Кто не слышал слова «ехидна»?

— Вот — ехидна! — говорят обычно про злого, недоброжелательного, ядовитого человека.

Или:

— Он — мастер ехидничать!

Значит, живет где-то такой зверь, хуже которого на свете нет, раз его именем самых плохих людей называют.

Так многие считают, так и я долгие годы считал, хотя живую ехидну, кажется, только на картинках в учебнике зоологии видел, да и то давно, в школьные годы.

И вот в Чили, в городе Вальпараисо, попал я в дом одного профессора — любителя животных. Оказалось, что он, как и я, много путешествовал, но, на зависть мне, не просто смотрел мир, а привозил из каждого путешествия что-то живое. Жили у него дома и попугаи всякие, и пяток обезьян, и рыбы — для чилийцев заморские, и даже сумчатая собака, выполнявшая роль обычной нашей дворняги — домашнего сторожа.

Время шло к вечеру.

Профессор как раз вернулся из очередной поездки в Австралию, и я с удовольствием слушал его рассказ про страну, в которой никогда не был. Слушал и все время посматривал на какой-то необычный ящик, который стоял в комнате. Ящик фанерный, поставленный верхней крышкой кверху, довольно большой, даже для обычного ящика, в котором пересылают по почте посылки. И хотя тут же в комнате, где мы сидели, стояли клетки с попугаями и птицами, аквариумы с рыбами и террариумы с ящерицами и змеями, а стены украшали десятки чучел и коробок с бабочками, этот ящик на паркетном полу выглядел странно.