Топкин портрет, стр. 3
Понравился сыну мотоцикл «Ява»! А Энделю еще больше понравился. Особенно его никелированные части.
Сын на мотоцикл, и Эндель тут как тут. Обойдет его важно со всех сторон, все блестящее проверит и, лишь когда хозяин заведет мотор, отойдет в сторонку. Такой шум и треск ему явно не нравится!
Научился сын гонять на мотоцикле сначала по соседству с домом, потом по улицам Таллина и как-то в субботний день попросил отца:
— Можно мне в Пириту?
Отец на мать посмотрел:
— Как ты?
— Опасно это, сынок, — сказала мать. — Не ровен час, разобьешься.
— Да что ты, мама! Я ж умею, да и… Обещаю — осторожно!
— Я бы разрешил, — сказал отец. — Он неплохо ездит…
Отец сам всю жизнь мечтал о мотоцикле, да не привелось. Пусть хоть сын!..
Отправился сын в Пириту. Взревел мотор. Отец с матерью махнули ему на дорогу из открытого окна. Мать, конечно, повздыхала.
Полчаса прошло, а может, чуть больше, как уехал сын, родители вспомнили:
— Кстати, где Эндель?
— В самом деле, где?
Обошли квартиру, все закутки осмотрели, нет нигде ворона.
— Как же мы о нем забыли? — вздохнул отец. — Где ж он был?
— Вот уж старость — не радость, — сказала мать. — И я-то хороша: совсем про Энделя не вспомнила. Утром-то мы его с тобой видели, а тут…
Тем временем в Пирите мчался по кольцевой дороге совсем молодой мотоциклист. Шлем, кожанка, мотоцикл «Ява» — казалось, ничего особенного. Ревет Мотор, резкие повороты, на стволах сосен вдоль дороги защитительные мешки с песком. Все, как обычно. Поворот, еще поворот, лес, берег моря, мост и опять лес. Скорость!
А над мотоциклистом несется птица. Черная как смоль. Несется, парит, то обгоняя своего хозяина, то отставая.
— Не спеши, Эндель! — кричит мотоциклист на третьем круге. — Устанешь.
И Эндель словно понял его. Спикировал на мост, сел на мачту какой-то яхты и, отдышавшись, стал смотреть не вправо, куда умчался мотоциклист, а влево — в сторону леса. Сейчас… Сейчас… Сейчас…
И вот опять слышен рев мотора. Слева. Из леса. И вот сам он: мотоцикл и гонщик.
На мосту мотоциклист сбавляет скорость, тормозит, и в ту же минуту Эндель срывается с мачты яхты и плавно садится на руль мотоцикла. Не на полированный, блестящий, а на покрытый резиной край руля.
— Здравствуй, Эндель! — слышит он. — Здравствуй, добрая моя птица!
И Эндель чувствует не запах бензина, а тепло родного ему человека и руку, скинувшую перчатку, которая ложится на его смоляное тело. И так ему хочется что-то сказать этому человеку, да жаль, говорить он не умеет.
МИССИС ХАЙТИ
В Кении, довольно далеко от Найроби — столицы этой африканской страны, — пять-шесть часов езды на машине, познакомился я с одним любопытным человеком. Был он настоящий африканец из племени банту, но имя имел английское — Джек. Забавное имя, казалось мне, какое-то мальчишеское, хотя человек он был вполне солидный — за пятьдесят и вида серьезного. И занимался, как я понял, каким-то важным делом: наблюдал за пышным и красивым тропическим парком, лесом, садом — даже не знаю, как назвать эту огромную территорию, где были и лесные заросли и ухоженные джунгли, и степные поляны, и асфальтированные дороги, и посыпанные песком и кирпичной крошкой тропинки, и озера, и речка, и голые, выжженные солнцем высотки. Все было ухожено, чисто по-английски, подстрижено, песочком посыпано, подметено и снабжено бесчисленными указателями на всех перекрестках.
Джек возил меня по этим своим огромным владениям, все время напоминал, что сейчас они не английские, а кенийские и сам он находится на государственной службе, и потрепанный его «шевроле», покрашенный когда-то под полосатого зверя, намотал уже километров триста — не меньше.
Поразил меня Джек и красотой своих владений, а еще больше своими вопросами.
— А Москва — это что? — спросил он.
И я долго объяснял ему, что такое Москва.
— О, Россию знаю! — наконец понял он и очень обрадовался.
Потом пошли такие вопросы:
— Что такое зима и снег?
— Сколько в России получают денег такие люди, как я?
— Как русские всех победили?
И еще сотни подобных вопросов.
Но вот:
— Есть ли в России животные?
На все вопросы я отвечал обстоятельно, но последний меня смутил, и я начал перечислять все, что пришло на ум: медведи, волки, бобры, верблюды, тюлени… И еще что-то.
— А жирафы? — спросил Джек.
Тут я обрадовался и вспомнил все наши зоопарки, где видел жирафов, даже неуютный ленинградский, и похвалился, что уж кого-кого, а жирафов я знаю, и не только по нашим зоопаркам, а по тем же африканским путешествиям: видел их и в Уганде, и в Сомали, и Танзании, и тут, у них — в Кении.
— Мою миссис Хайти вы не знаете, — сказал Джек. — По-английски это прозвучало так: — Ю доунт ноу май миссис Хайти.
— Кто это, миссис Хайти? Жираф? Свой? — спросил я.
— Не он, а она, — поправил меня Джек. — Я же сказал вам: миссис Хайти. Я, конечно, хотел бы вас познакомить. Только она, боюсь, не придет. Не обижайтесь…
— Ее так зовут — Хайти? Высота?
— А как же иначе! Только не Высота, а ласково — Высотка! Да, конечно, Хайти — по-английски Высотка!
«Шевроле» Джека еще немало поколесило по асфальтированным дорогам и песчаным дорожкам заповедника, прежде чем мы переехали по мосту речку, проехали вдоль озера с крокодилами и бегемотами, свернули влево к маленькому, почти крохотному домику — аккуратному, белокирпичному, что стоял на краю леса. Ну, избушка лесника, и только, лишь на африканский лад!
Никакую миссис Хайти я не увидел, а по неухоженности в домике понял, что живет Джек один-одинешенек, даже собаки у него нет. Домишко и навес для машины. И все.
Джек сварил кофе, мы сели под ветвями какого-то дерева, похожего на мимозу, и я продолжал отвечать на бесчисленные вопросы Джека:
— Сколько стоит в России бензин?
— Живут ли в России негры?
— Можно ли в России работать, если ты знаешь свое дело, а писать и читать не умеешь?
Я посматривал по сторонам, все надеясь увидеть обещанную жирафу, и Джек понял:
— Давайте еще по чашечке. Может, миссис Хайти и решится…
Мы выпили еще по чашечке кофе, и еще, когда наконец…
— Иди, иди сюда, миссис Хайти! — оживился Джек. — Не бойся! Это — русский, это хороший человек, Хайти!
Из-за зарослей на нас смотрело высокое гордое животное. Большие настороженные, подвижные, чуть вздрагивающие уши. Рожки между ушами. Блестящие внимательные глаза. И ноги, и шея — трехметровые, не меньше, а может, и больше. Шаг вперед — и жирафа замерла, еще осторожный шаг и опять — стоп. Сама осторожность!
— Иди, Хайти! Иди! — звал ее Джек.
Миссис Хайти, косясь на меня, подошла к Джеку и, широко расставив передние ноги, нагнула красивую голову и лизнула Джека в лоб, а потом — в щеку. И еще — в другую, и вновь — в лоб, и — по редким волосам.
— Здравствуй, хорошая моя! Здравствуй, милая! — говорил Джек. И добавил мне: — Вы уж простите ее, не сердитесь. Она не знает, что вы — русский. А так она ласковая, совсем ласковая.
И рассказал мне Джек действительно необычное.
Оказывается, застрелили недобрые люди на глазах миссис Хайти ее единственного жирафенка. Зверски застрелили.
— Давно это было, до независимости, — объяснил Джек. — Только все равно как вчера. С тех пор и избегает моя миссис Хайти белых людей. Всех белых за англичан принимает… В общем, друзья мы с ней по несчастью…
— А вы? — не выдержал я. — Что случилось у вас?
— В тот же год и у меня, — сказал Джек. — Жена и двое мальчишек. Насмерть. По дороге шли, да оказались под колесами. Повеселились, в общем, англичане! Молодые ребята были! Да что им, хозяевам! И машину не остановили, хотя весь капот в крови был. Уехали… Так мы и живем с миссис Хайти одиночками.