Экспансия – III, стр. 120
Твари, подумал он, зачем же так?! Ну, нет, не выйдет, ярился он, сейчас я постараюсь опустить ноги вниз, только не упасть в воду плашмя, я войду ногами, только б вытянуть их, господи, мамочка, бедная моя, как же ты была права, когда говорила, мамочка, милая, как ты будешь там од…
Райли поежился и сказал пилоту:
— Передайте на базу координаты… Пусть высылают профессиональных парашютистов… Двенадцать человек, не меньше… А мы будем барражировать… Горючего хватит?
Штирлиц, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)
— Ну, а главное дело я берег под конец, группенфюрер…
— К чему вы подбираетесь? — Мюллер поворошил пень в камине баварской, крестьянской, длинной кочережкой; любил, чтобы огонь был постоянным. — Не томите душу, мне так любопытно слушать ваши истории…
— Это не «моя история», — ответил Штирлиц. — Это история народа Соединенных Штатов.
Мюллер не сразу оторвался от камина; бело-синие языки пламени делали его лицо похожим на доброго Люцифера; заводы Форда начали выпускать пробки на водяные радиаторы машин с таким чертом; сразу привлекает внимание покупателя, автомобили пошли нарасхват; если хорошо берут, можно и Понтия Пилата в обнимку с Иудой запустить в серию, отчего нет?!
— История — понятие неоднозначное, — задумчиво заметил Мюллер. — Историей можно считать хорошо записанные анекдоты, вроде тех, что сочинял Цицерон… Нас с вами — немцев и славян — еще и в помине не было, а лысый дед уже разливался в сенате соловьем… Историей можно считать сухую хронологию… Сохранившиеся показания очевидцев… Этому, кстати, я верю больше всего.
— Я тоже, — согласился Штирлиц. — Поэтому хочу спросить: говорит ли вам что-либо такой символ — три квадратика в двух перекрещивающихся голубых кругах; овал, образующийся посредине, закрашен красным? Не напоминает прошлое? Когда вы возглавляли отдел криминальной полиции на юге Германии?
По тому, как Мюллер спокойно отложил кочергу и недоуменно обернулся, Штирлиц понял, что группенфюрер действительно не помнит того, что он был бы обязан помнить всю свою жизнь, до последней минуты…
— Хотите послушать изложение материала о деле летчика Линдберга? — спросил Штирлиц, по-прежнему не отводя глаз от Мюллера.
— Ах, это у него украли дитя? — Мюллер, вспоминая, хмурился, однако был по-прежнему спокоен. — А при чем здесь я? Гестапо? Национал-социализм?
— При том, что три квадратика на странной фигуре означают окно и две детские сумки…
— Что? О чем вы? — Мюллер искренне рассмеялся. — Или расскажите толком, или дайте прочитать документ.
— Читайте, — Штирлиц протянул Мюллеру двадцать страниц тончайшей рисовой бумаги; текст был напечатан с обеих сторон, через один интервал.
— Это надо сделать сейчас? — спросил Мюллер.
— Я же сказал в самом начале собеседования: любой материал, который я вам передаю, суть третья копия с того, который хранится в банке. Поскольку я могу не выдержать пыток ваших людей, я заранее отказался знать, где именно и под каким кодом хранятся эти документы… Можете читать сейчас, хотите — завтра… Но кое-что я должен прокомментировать… Если увлечетесь — не будите, отвечу на вопросы завтра…
— Я был бы крайне признателен, Штирлиц, посиди вы рядышком хоть полчаса… Я ведь читаю профессионально… Если материал меня не заинтересует, я провожу вас в спальню. Сам. Один, без помощи моих, — он колыхнулся своей доброй усмешкой, — костоломов…
И, надев учительские очки, углубился в чтение…
«Было уже достаточно поздно, когда всемирно известный пилот Чарльз Линдберг и его жена Анна закончили ужин; вторник, первое марта тридцать второго года, двадцать один час.
В этот день полковник был занят в своем оффисе нью-йоркских авиалиний, потом провел четыре часа в Институте медицинских исследований Рокфеллера и после отправился к своему дантисту; в свой новый дом, недалеко от Хопвелла, штат Нью-Джерси, он вернулся затемно.
После ужина супруги перешли в гостиную — поболтать; вдруг Линдберг спросил:
— Ты ничего не слышала?
— Нет, — ответила Анна.
— Мне показалось, будто треснуло дерево…
Они прислушались к тишине, все было спокойно, ведь в такую ночь любой звук можно приписать шальному весеннему ветру. Дом был расположен в уединенном месте, которое облюбовал сам Линдберг, надеясь наслаждаться здесь свободой от докучливого любопытства соседей; раздражало идолопоклонничество публики, которое окружало его с двадцать седьмого года, когда он совершил свой немыслимый трансатлантический перелет.
Десятикомнатный дом был еще не закончен, на многих окнах не было штор; молодая пара проводила здесь только субботы и воскресенья, остальное время жили в Энглевуде, Нью-Джерси, в доме матери Анны миссис Дуайт Морроу. Однако в последний уик-энд их двадцатимесячный сын Чарльз простудился, и, чтобы не выносить его на холодный воздух, они остались в Хопвелле.
Белокурому малышу с голубыми глазами сегодня было значительно лучше, он вбежал в столовую для прислуги, весело бегал вокруг стола, где его няня Бетти Гоу пила чай в обществе Оливера Вотели и его жены Эльзы — прекрасной поварихи.
Накормив малыша, Анна и Бетти уложили его в комнатке на втором этаже; в восемь часов он безмятежно спал.
В десять часов Бетти Гоу, как обычно, заглянула в детскую; на мгновение она остановилась в дверях, чтобы глаза привыкли к темноте, и в этот момент поняла, что не слышит дыхания ребенка. Бетти подумала, что Чарльза-младшего забрала мать, пошла в спальню:
— Миссис Линдберг, ребенок у вас?
— Нет, а что? — ответила Анна.
Бетти спустилась в библиотеку:
— Полковник Линдберг, Чарльз у вас?
— А разве он не в кровати?
— Нет, сэр.
Линдберг взбежал по лестнице: два больших зажима, которыми пристегивались одеяло и простыня к матрасу, были нетронуты, подушка слегка примята головкой малыша; ребенка не было.
На батарее, находящейся под окном в юго-западном углу комнаты, Линдберг заметил пакет. Оставив его на месте, он предупредил Анну и Бетти, чтобы они ничего не трогали, пока не будет проведена дактилоскопическая экспертиза; позвонил в полицию Хопвелла, связался с шерифом штата Нью-Джерси и со своим адвокатом, полковником Эндрю Брекенриджем.
Когда прибыли агенты полиции Хопвелла, они быстро обнаружили две вмятины в глине, как раз под окном, а примерно в двадцати метрах заметили лестницу. Сделана она была грубо, но крепко, состояла из трех частей и поэтому легко переносилась. Последняя ступенька и продольный брус одной из секций были сломаны.
Увидев сломанные деревянные части, Линдберг вспомнил о том звуке, который услышал, находясь в гостиной. Видимо, в этот момент похититель выносил мальчика из детской. Отпечатки под окном точно совпадали с размерами лестницы. Невдалеке от этого места один из полицейских Хопвелла обнаружил еще одну улику — долото; им было открыто окно.
Через некоторое время прибыл начальник полиции штата Нью-Джерси Шварцкопф, вслед за ним адвокат Брекенридж. Было уже заполночь, когда эксперт по дактилоскопии открыл ящик с инструментами и начал изучать конверт, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев; их не было.
Затем Шварцкопф прочел текст: «Уважаемый господин! Приготовьте 50 тысяч долларов: 25 тысяч в билетах по 20 долларов; 15 тысяч в билетах по 10 долларов и 10 тысяч в билетах по 5 долларов. Через два — четыре дня сообщим, где вручить деньги. Остерегайтесь говорить о происшедшем полиции и знакомым. За ребенком хорошо присматривают. Мои письма Вы отличите по этой подписи и трем маленьким отверстиям».
Подпись была необычна — два голубых круга перекрещивались и образовывали в центре красный овал; квадратные отверстия находились в каждой из трех секций фигуры на одной горизонтали.
— Но я действительно не помню такого знака, — оторвавшись от текста, сказал Мюллер. — Помогите мне, Штирлиц! Играть надо чисто.