Своими руками, стр. 21

Фёдор Михайлович не смог не сказать ей об этом, и, как водится у дурных людей, она вместо благодарности в ответ обрушила такую ругань, что, будь на месте доярки мужчина, он взял бы его за шиворот и ткнул бы разок-другой в грязь, дал бы возможность отведать, съедобно ли это. Сдерживая гнев, он терпеливо выслушал все слова неряшливой доярки, в которых были упрёки, что поставил бы он на её место свою жену да учил бы её, как доить надо, что чужих учить нечего, что командовать всякий любит, а своих рук не замарает. Было сказано и ещё многое, что больно задело его за душу. Работала бы его жена дояркой, если бы не была больна.

Вечером Фёдор Михайлович разговаривав с зоотехником и председателем: сказал, что он оставляет все другие дела и идёт доить коров. Мужчины посмеялись над его решением, уговаривали забыть про обиду сварливой бабёнки, соглашались, что такой поступок будет хорошим уроком пустобрёхам и примером молодёжи, но пока острой нужды в доярах нет, можно повременить с переходом.

— Тогда перееду в другой колхоз, — заявил Фёдор Михайлович, — дояром.

Председатель знал: этот человек — хозяин своего слова, как скажет, так и поставит на своём, — и поспешил дать согласие на перевод мастера Князева на новую работу. Не терять же нужного колхозу человека.

Утром Фёдор Михайлович со спокойной душой явился на дойку в белом халате, пришёл раньше других, но не затем, чтобы раньше справиться с делом, а приучить к себе бурёнок, показаться сперва им, как бы представиться. С собой он принёс столько ломтей хлеба, сколько было в его стойле коров, и оделил всех. Каждую ласково потрепал по шее, погладил за ушами, сказал приветливое слово. Когда пришли все доярки, загудела доильная установка, Фёдор Михайлович принялся за работу.

Но в первые недели ему пришлось много потрудиться. Половина доставшихся на его долю коров были испорчены неряшливой дояркой, и из-за неё он немало познал хлопот. Некоторые коровы не отдавали машине молоко, как иные не отдают другим дояркам, — видно, их перепугали с первого дня доения, — у других были маститы (затвердения вымени) и раненые соски. Он не погнался за надоями, принялся лечить коров: делал массажи, смазывал раны заживляющими мазями, прикармливал дополнительно больных. И только на второй неделе работы он надоил молока вровень с передовыми доярками, а вскоре и обогнал их, стал справляться раньше всех с дойкой и время от времени прибавлял в своё стойло по одной-две коровы, стал работать за двоих.

Казалось, что Фёдор Михайлович забыл обо всём, занимался только на ферме: наводил порядок, следил за животными, добился, что молоко, словно по волшебному слову, само потекло по трубам в цистерны. Он обогнал доярок в своём колхозе, надаивал молока больше всех, потом прославился на всю область, о нём стали писать очерки в газетах, печатать его портреты.

Так Фёдор Михайлович стал знаменитым человеком, заслужил самую высокую и почётную награду — медаль Героя и легковую машину в придачу, заработанную своими руками.

Летом Фёдор Михайлович любил катать в машине мальчишек, возил их на летний загон и разрешал помогать ему в работе, учил их. Он-то знал, что любая наука всегда может пригодиться в жизни. Кто ничему не научится с детства, тот на всю жизнь остаётся несчастным человеком или бездельником.

Фёдор Михайлович обходился с ребятами словно со своими ровесниками, любил их и баловал, но подавал им добрые примеры. На работе он молча справлялся с делами, как будто никого и ничего не замечал вокруг, и только после работы шутил, веселил других и мог даже поддать ногой мяч, если ему подкатывали его к носку ботинка. Ребята — народ, конечно, хитрый. Многое они знали о Фёдоре Михайловиче, но при любом удобном случае спрашивали: а как он стал дояром; а правда ли, что он купается в молоке; а если ему подарят ещё одну машину, то куда он денет старую; а почему тётка Шура, его жена, не захотела доить коров; а Ванька, его сын, будет ли дояром; а откуда взялись коровы; а почему от чёрных коров молоко не чёрное, а тоже белое; а можно ли утонуть в сметане?..

Многие вопросы смешили Фёдора Михайловича, многие заставляли его задумываться, иногда и грустить. Грусть вызывали воспоминания о далёком сиротском детстве, что не пришлось ему своевременно учиться. Но он старался скрывать от ребят эту боль, всегда избавлялся от неё шутками.

— Спрашиваете, можно ли утонуть в сметане? — заговаривал он. — Кто не любит сметану, тот закупается в ней. Настоящая сметана густая, вязкая, попадёшь в чан — не выберешься. Выход один: съесть её и остаться на мели.

— А от сметаны ничего не будет, если много её съешь? — следовал вопрос.

— Не пробовал объедаться, — отвечал Фёдор Михайлович. — Пусть из вас кто-нибудь попробует, тогда и ответ всем будет.

Ребята начинали выбирать, кому пробовать проводить опыт со сметаной, затевали спор, смеялись, представляли, каким толстяком будет их друг, объевшийся сметаной.

— Счастливый дядя Федя, правда? — спрашивал кто-нибудь. — И орден ему дали, и Золотую Звезду, и машина у него.

— Пошевелись, как он, и ты героем станешь, — следовало возражение.

— И буду шевелиться! Думаешь, забоюсь? — загорался спорщик. — Вот школу закончу и покажу вам всем…

Фёдор Михайлович прислушивался к спорам мальчишек, радовался, что его тяжкое детство не повторится у этих ребят, и немножко завидовал, что так много у них впереди добрых дел. Ему хотелось стать таким же, вернуть детство, только не то прежнее, сиротское, а счастливое, как у этих заядлых спорщиков. Он знал, что этого никогда, ни при каком желании не случится, сожалея вздыхал.

Заячья смелость

Илюшка вошёл в сад и вспомнил, что опоздал смотреть кино по телевизору. Знал, что будет тринадцатое мгновение весны. Потому-то и в деревне тихо: все сидят у телевизоров. Потому-то Катька рыжая и осталась у Князевых. Васька теперь тоже егозит на стуле, переживает за своих разведчиков. Завтра будет перебивать всех, рассказывать, что было.

«Сделали бы сто серий, — подумал Илюшка, — а то только „Восемнадцать мгновений“. Или семнадцать? А еще лучше тысячу мгновений. Вот бы здорово было! Всю жизнь смотрели бы и смотрели…»

Илюшка вдруг остановился и замер. Кто-то, как ему показалось, протопал справа и затаился за яблоней. Ему сразу вспомнились все шпионские уловки и хитрости, их коварство и расчётливость с бесчеловечной хладнокровностью и жестокостями. Стали плестись картины, как его хватают сзади, зажимая рот и втыкая в спину кинжал, как набрасывают на шею петлю — быть сразу убитым ему не понравилось, — связывают, сажают в машину, вернее, запихивают, увозят на аэродром и самолётом: отправляют за границу…

Стараясь шагать бесшумно, Илюшка двинулся дальше, решив: «Листва шевелится. — Но вспомнил что деревья уже голые, подумал о другом: — Ветки качаются или мыши под яблоньками. Ага, мыши падаль грызут».

Он старался не думать о шпионах, но дальше углублялся в сад, и назойливее лезли в голову мысли, стало казаться, что за каждой яблоней стоит по шпиону, и даже смелость отважного разведчика Штирлица не помогала ему оставаться смелым.

Всё же Илья дошёл до канавы, оставалось найти ракиту, под которой он спал, как вдруг из темноты перед ним возникло огромное чудовище. Илья встал словно вкопанный. Мелькнула мысль: бежать. Оглянулся — и в это мгновение чудище разразилось душераздирающим криком. Затрещало, захлопало по кустам и деревьям. Илье показалось, что оно рассыпалось по саду, окружает его и накрывает сверху…

Так быстро Илюшка никогда не бегал. Он остановился у столба, на котором горела лампочка, и почувствовал, как у него стали отниматься ноги. Появись сейчас здесь это чудище, он не сможет и на шаг отступить от него.

Вдруг он уловил слухом знакомые звуки. Там, откуда принёсся с быстротой олимпийского чемпиона, каркали вороны и трещали сороки. Илюшка разом вспомнил на канаве густой куст боярышника. В нём ночевали сороки с воронами. От обиды за свою трусость его прошибла горькая слеза.