Экспансия – II, стр. 44
Роумэн (Нью-Йорк, ноябрь сорок шестого)
Нью-Йорк ошеломил Кристину, когда их самолет еще только кружил над городом: на шоссе по направлению к аэропорту змеилась сплошная белая река, а от него, к центру, — красно-желтая.
— Боже, сколько машин! — крикнула Криста, прижавшись к Роумэну; уши заложило, слышала плохо, поэтому говорила, как глухая, — очень громко. — Ну и ну!
— Красиво, да?
— Ох, как красиво!
— Нет города более прекрасного, чем Нью-Йорк.
— А почему его ругают ваши писатели?
— Так полагается. Ругают обычно то, без чего жить не могут. К чему равнодушны — то не ругают.
— Мы поедем к тебе или ты сначала покажешь мне город?
— Мы совместим эти два занятия, человечек. Поскольку мне некуда везти тебя, квартиры-то у нас нет, придется побродить по городу, ты решишь, в каком районе мы снимем номер. А заодно я покормлю тебя.
Она прижалась к нему, ткнулась лицом в шею:
— Тебе не приходило на ум, когда мы летели через океан, что людям Гаузнера стоило бы нас взорвать?
— Еще как приходило.
— Боялся?
— А мы бы с тобой все равно уцелели. Упали б около острова, там рыбаки живут, пять домиков на берегу океана. Промерзли бы, конечно, но это не беда, согрелись бы в кровати.
— Послушай, за что мне выпало такое счастье, а?
— За твои прегрешения.
— Неужели бог такой добрый?
— Мой — очень. Я его часто вижу. Точь-в-точь, как на маминой деревянной иконе; он мне часто подмигивает: давай, мол, Пол, все идет, как надо, жми.
— Ты это сейчас выдумал?
— Честное слово. Только не кричи так, я тебя слышу.
— А я ничего не слышу.
— Открой рот и начни глотать, сразу уши прочистятся.
— А я не хочу. На посадке моторы так страшно ревут, что кажется, вот-вот пропеллеры заклинит от напряжения.
— Ты плохо пристегнулась.
— По-моему, все в порядке.
— Затяни ремень потуже.
— А как же отстегиваться, если начнем падать? Не успею к выходу.
Он засмеялся:
— Глупышка, ты не успеешь ничего понять, если он начнет падать, это все происходит в секунду, в этом вся прелесть аэроплана: трах — и нет!
— Не пугай.
— Страшно?
— Обидно.
— Выбрались, летим домой — и на тебе?! Ты про это думаешь?
— Конечно.
«Хорошо, если выбрались, — сказал он себе. — Очень хорошо, если все кончилось, но скорее всего дело только начинается, слишком уж ювелирная была работа, чтобы отпустить нас просто так. Главное — впереди, только б скорее началось. Самое страшное в жизни — ожидание, когда сердце тянет, а душу крутит и жмет; ожидание живет вместе с ощущением бессилия — ужасное чувство собственной малости; не зря человека заключают в тюрьму и держат неделями одного в темной камере… Тогда — по прошествии томительных недель, а то и месяцев — даже следователь кажется посланцем надежды; полная аберрация представлений, как мало человеку надо…»
В аэропорту — шумном, громадном, многоязычном — Роумэна окликнули.
— Представьтесь, пожалуйста, — Роумэн оглядел человека, который подошел к нему, неумело сжимая в руке букет красных гвоздик.
— Я Роберт Гилл, меня прислал мистер Макайр, чтобы приветствовать вас на родине.
— Как это мило, мистер Гилл, познакомьтесь, это моя жена.
— Очень приятно, меня зовут Крис.
— Это вам от мистера Макайра, — сказал Роберт Гилл, протягивая ей цветы. — А от меня — самые сердечные поздравления.
— Спасибо, — сказал Роумэн, тряхнув руку Гилла, — тронут, Роберт, сердечно тронут.
— Мистер Макайр просил меня помочь вам, если в этом возникнет нужда.
— Да пока никаких трудностей нет, еще раз спасибо.
— Вы намерены остановиться в Нью-Йорке?
— На несколько дней, чтобы завершить необходимые формальности, я ведь уроженец Нью-Йорка, поэтому хочу именно здесь обвенчаться. Миссис Роумэн понравился наш город даже с воздуха, возможно, она захочет поселиться здесь навсегда.
— О, я убежден, что ей так же понравится Фриско.
— Что это? — спросила Кристина.
Роумэн пояснил:
— Джентльмен так называет Сан-Франциско. Наверняка он с того побережья.
— Точно, я оттуда! — подтвердил Гилл. — Вот моя карточка, там живут родители, они будут рады, если вы решите остановиться у них на недельку-другую.
— Спасибо, Роберт, вы очень любезны, — ответил Роумэн, спрятав визитку в карман.
— И последнее, — заключил Гилл. — Если вы хотите встретиться с мистером Макайром перед тем, как начнете свадебное путешествие, он готов принять вас в любое удобное для вас время.
— Это замечательно. Если бы он нашел для меня минут сорок завтра утром — было бы прекрасно, мне очень нужно с ним поговорить…
…Макайр выслушал Пола, рассмеялся чему-то, хлопнул в ладоши, словно аплодировал невидимым актерам, поднялся с кресла и, расхаживая по кабинету, украшенному стягом Соединенных Штатов и портретами Линкольна, Рузвельта и Трумэна, заговорил:
— Итак, у них есть наш код, они вербуют наших людей и норовят играть своим агентом Полом Роумэном даже в Штатах?! Нет, каково, а?! Погодите, Пол, неужели вы всерьез верите, что у них есть ключ к нашему коду?
— А черт их знает.
— Как они могли получить ключ? От кого? Я не верю, что в наших рядах может быть изменник, я не верю в это.
— Я не думаю, что они блефовали, — сказал Роумэн.
Макайр долго расхаживал по кабинету; остановившись у окна, тихо спросил:
— Что подвигло вас на полет в Мюнхен, Пол?
— Информация, которую мне удалось получить. Я вышел на Гаузнера. Промедление было бы смерти подобно.
— Информация надежна?
— Абсолютно.
— Кто источник?
— Человек, которому я доверяю.
— Хм… Уж не думаете ли вы, что какие-то сведения просачиваются из этого кабинета в Мюнхен? — спросил Макайр.
— Вот уж чего не думаю — того не думаю, — улыбнулся Роумэн. — Хотя не грех было бы посмотреть, откуда к вам пришла секретарша. Слишком уродливая, такие падки на мужскую ласку, за это женщина готова таскать из огня каштаны.
— После вашей телеграммы я уже начал проверку, — ответил Макайр. — Всех без исключения, Пол. Даже друзей, которым верю, как себе.
«Это он про Кристину, — сразу же понял Роумэн. — Он мягко стелет, этот Макайр, но держится абсолютно точно. Он прекрасно понимает, с чем я пришел, и он работает свою линию поведения мастерски. Я правильно сделал, что не отдал ему всю цепь Гаузнера, она еще пригодится мне, если придется идти ва-банк. Ох, лучше бы мне не пришлось идти ва-банк, но ведь он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал ему про Кристу. А что если он лгал в шифровке и ему известно, что «некоей неустановленной женщиной» — агентом Гаузнера была не кто-нибудь, а Криста, которая стала моей женой? Все, что происходило до того, как она приняла мою фамилию, было моим личным делом, и я мог послать каждого куда подальше: не суйте нос в мою личную жизнь; есть вопросы по существу — задавайте, отвечу, но не подглядывайте в замочную скважину, это недостойно нашего образа жизни».
— Это мужественно и достойно, — медленно затянувшись, согласился Пол. — Друзья вас поймут, но вряд ли вы делитесь с ними государственными секретами… Дело не в ваших друзьях или родных. Если существует утечка информации, то искать надо где-то здесь» в этом здании.
— Если она есть, — кивнул Макайр. — Вы правы, педалируя на спасительном «если». Мы не вправе поддаваться панике и скатываться в тотальное недоверие друг к другу. Тогда нельзя работать, упаси нас бог от подозрительности, это к добру не приводит… Тем не менее, — Макайр ослепительно улыбнулся, — я позвонил маме, она у меня родом из Голландии, и спросил, кто ее посещал в последние годы из валлонцев, черт их всех знает, гестапо работало там во время оккупации очень лихо, глядишь, и зацепили кого…
«Он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал о Кристине, — снова подумал Роумэн. — Это он не про себя сказал, он врет, что спрашивал маму о ее родственниках, это он спрашивал меня. Ай да Криста, ай да умница, как же она пронзительно и трагично предсказала, что, открыв ему все, я стану обыкновенным офицером разведки, перевербовавшим вражеского агента. А ведь я должен сказать, иначе придется жить с динамитом под кроватью… Я должен, он загнал меня в угол — правда, с моей подачи: если бы я не начал игру, отправив ему шифровку из Мадрида, он бы молчал. А он давит. Но тогда, выходит, я попал в десятку? Зачем бы ему иначе давить? Нападают только в том случае, если видят угрозу, — особенно в нашей работе».