Пресс-центр, стр. 100

До ужаса явственно он почувствовал теплую и сухую ладонь Мари на своей руке, ему показалось, что он даже ощутил, какая глубокая и долгая линия жизни была у этой необыкновенной девушки, называвшей его народ так ласково — америкашки… Но ведь ее убили мафиози, услышал себя Фрэнк По, и голос его шел откуда-то издалека, будто сквозь войлок, слова едва различимы, будто кто-то душит их ладонью, теплой, мягкой, с долгой и глубокой линией жизни… Молчи, тварь, сказал он себе, какие мафиози?! При чем здесь мафиози?! Ты сам сказал мафиози, кого надо убрать на рю Муффтар, и ты отдавал себе отчет в том, что ты делал, поэтому и напился, и пришел сюда, и решил приготовить себе яичницу, чтобы зажрать ею еще одну бутылку, а потом спуститься вниз и надрызгаться до чертиков, изблеваться на улице, только чтобы забыть… Но ведь я лишь передал седому то, что мне всучил резидент… Ах, ну да, ты же помнишь Нюрнберг, помнишь эсэсовцев Олендорфа и Эйхмана, они ведь тоже всего-навсего передавали, они не входили в камеры и не пускали газ в бани, набитые детьми… Погоди, сказал он себе, это истерика, погоди… Выпей. Открой бутылку и выпей. Все равно ты уже не сможешь опьянеть. Что? При чем здесь погода на завтра?! О чем они говорят, эти сучьи дикторы?!

Он замолотил кулаками в стену Исабель, заорал:

— Хватит вам! Хватит, я говорю!

За стеной настала тишина, он услышал шаги, потом отворилась дверь на лестницу и тунисец хрипло спросил:

— Вам плохо?

— Мне хорошо! Сука! — крикнул Фрэнк. — Мне очень хорошо! Иди отсюда! Пошел вон к своей сучке! Пшел вон, не то я убью тебя!

Он дышал тяжело, и лицо его полыхало все ярче, казалось, что вся кровь прилила к голове; ну-ка, возьми себя в руки, сказал себе Фрэнк, ну-ка, не будь бабой. А кем же мне быть? Сотрудником Центрального разведывательного управления, которое защищает родину от врагов? Он зажмурился, снова увидел прямо перед собой безжизненно соломенные волосы Мари и ее вывернутую руку; отчего мертвые лежат в таких неестественных позах, как же ей было больно, бедненькой, когда…

Фрэнк По сунул голову под кран; вода уже нагрелась, будь она неладна, можно мыть сковородку… Он пошел в маленькую ванну, сунул голову под ледяную воду; лицо, однако, не остывало, оно полыхало по-прежнему, и Фрэнк вдруг закричал от ужаса, потому что заплакал, а раньше он никогда не плакал, он во всем брал пример с Аристотеля Онассиса, тот ведь был таким сильным, он ведь своего отца вытащил из тюрьмы, когда еще был ребенком, он…

Фрэнк опустился на корточки; его тяжело, с желчью вырвало; голова закружилась, виски сжало тупой болью. Он заставил себя подняться, войти в комнату, начал кидать в чемодан вещи из маленького старого шкафа, потом отпихнул чемодан ногою, надел мокрый дождевик и выбежал из квартиры; дверь захлопнул, запирать не стал; ключ от квартиры бросил в пролет; спустившись вниз, стал зажигать спички, чтобы найти его; нашел, зажал в кулаке, выйдя из подъезда, швырнул ключ в тот переулок, что вел к «Инвалидам», а потом зашел в ресторан к Кастропосу, тот уже подсчитывал выручку, хотя в зале еще были гости.

— Эй, брат мой, — сказал Фрэнк По на греческом, — скажи мне, что такое сука?

— А я и не знал, что ты умеешь говорить на нашем языке, — удивился хозяин ресторанчика.

— Ты и не должен был знать этого… Ты ответь мне, что такое сука? Или побоишься?

— Чего мне бояться, парень? Сука — это кошка или собака женского рода… Или шлюха, которая наградила тебя гонореей. Или друг, который спит с твоей бабой…

— Налей мне стакан виски, — сказал Фрэнк По. — До краев.

Тот плеснул ему на дно, Фрэнк повторил:

— До краев.

— Ты и так под банкой, парень.

— Я что говорю?!

— А деньги у тебя есть?

— Соплеменникам дают без денег, тем более я намерен ответить тебе, что такое сука…

Он выпил виски до капли; пил трудно, ощущая тошноту, испытывая желание облевать эту дубовую стойку, но, видимо, начался спазм кишечника, потому что заболело внизу живота.

— Сука — это я, Фрэнк По, понял меня? Запомни то, что я тебе сейчас сказал: Фрэнк По — грязная самовлюбленная потаскуха, идеолог, добрый парень, борец за свободу человечества, вот что такое сука…

Он достал из кармана стофранковую бумажку, потом вытащил вторую, положил на стойку и вышел на пустынную, покрытую пузырчатыми лужами рю Муффтар, пошел вниз, к Сене, там есть маленький пансион, они меня не найдут, хотя, наверное, станут искать уже сегодня, но важно, чтобы не нашли до утра, потому что я позвоню этому старому засранцу «сэру Все», который собирает факты в Пресс-центре, и расскажу ему про себя, ведь я борюсь против зла, не так ли, значит, обязан бороться до конца, ведь у соломенной девочки такая теплая ладонь и она ничего не хотела, только бы найти свою правду, а мы именно это желаем дать человечеству, именно то, чтобы каждый бесстрашно искал свою правду и не боялся говорить об этом вслух…

Он остановился и крикнул:

— Вслух! Это говорю я, Фрэнк По, сука!

Пусть они не напечатают меня, они ж все такие смелые в баре прессы и так затихают в кабинете редактора, но я все равно расскажу им и про «Пти серкль», и про то, как я сидел в машине резидента на рю Вашингтон, и про грека в сером с гвоздиками; это неважно, что никто не напечатает, важно сказать вслух, иначе надо повеситься прямо сейчас, здесь же, на ремне, он ведь у меня из такой хорошей кожи, испанской, с рисунком, вытисненным в Памплоне, ох, и мразь же ты, Фрэнк По, ты ведь все знал, все, но ты был трезв и не мог себе представить, как мертвые соломенные волосы разметались по мокрому грязному асфальту…

94

27.10.83 (9 часов 17 минут)

Степанов бросил газеты в урну; в парке Монсо было солнечно; няни прогуливали детей; как правило, мулатки очень кокетливые; они весело переговаривались, смех был гортанный, беззаботный; няни замирали и принимались усиленно ухаживать за детьми, если показывалась мадам, мать ребенка; резкий слом поведения служанок — когда они были наедине и при хозяйке — показался Степанову до того горестным, что он полез за сигаретами, хотя только что перед этим кончил курить.

Сердце жало, видимо, погода будет меняться.

«А может, оттого, — подумал он, — что я лишний раз ощутил свою малость и ужас человеческой разобщенности… Симонов написал прекрасные строки про Вьетнам: чужого горя не бывает. Но ведь бывает, увы, бывает… Словно бы и не случилось горе в несчастном Гаривасе, горе, приближение которого мы ждали и ничего не смогли сделать, чтобы предотвратить его… Люди смеются, как ни в чем не бывало, выгуливают пуделей, торопятся к любимым, думают о том, как провести уикэнд, а седой парень по имени Мигель Санчес лежит сейчас под национальным стягом в гробу, и его оплакивают те, которые его убили, и все это знают, но молчат… Вынуждены молчать… Это одно и то же, — возразил он себе. — Толстого тоже вынуждали, а он говорил: не могу молчать. Ну и что? Так это же вершина человечества… Цунами!»

Степанов вспомнил название рассказа, который он так и не написал, хотя мечтал об этом последние десять лет: «Усталость, усталость, ничего, кроме усталости…»

Что ж, сказал он себе, сейчас самое время сесть в номере, запереться и написать… Я делал все что мог, и Мари тоже, и Лыско, и Вернье… Если не хватает сил подняться, то хоть желание похвально… Нет, подумал он, я облегчаю себе жизнь, мы все норовим сделать так, чтобы легче было смотреть на свое отражение в зеркале, мы все адвокаты самих себя, прекрасные адвокаты.

К Степанову подошел малыш лет шести, в толстой ручонке он сжимал трубу, звук ее был пронзителен.

— Коман са ва? 37— сказал он.

— Са ва 38, — ответил Степанов.

Мальчик спросил что-то еще, но Степанов не понял его.

— Я не говорю по-французски.

— Все люди говорят по-французски, — сказал мальчик. — Разве можно не говорить по-французски?