Петровка, 38, стр. 33
Только не двое
Ночью Садчикова разбудил телефонный звонок.
— Прости меня, — сказал комиссар, — тут один любопытный сигнал поступил.
— Еду.
— Погоди, разбежался… Такси сейчас не найдешь. Шофера пришлю.
— Я спущусь. На улице подожду…
— Дождь. Погоди, он подымется за тобой.
— М-михайлыч?
— Он самый…
Садчиков положил трубку, оделся, стараясь не шуметь, и пошел на кухню. Зажег конфорку, поставил чайник и начал делать бутерброды — себе и Михайлычу. Масло в холодильнике было до того смерзшееся, что не резалось, а крошилось желтыми ажурными стружками.
…Михайлыч всегда стучал в дверь. Он понимал, что звонок ночью переполошит всех в квартире, поэтому стучал условным, известным всем в управлении стуком — три раза быстро, а четвертый долго и гулко.
— М-михайлыч? — тихо спросил Садчиков.
— Михайлыч, — ответил тот.
Садчиков отпер дверь и сказал:
— З-заходи, старина.
— Да ничего, — ответил Михайлыч, входя.
— Пошли чайку попьем.
— Да не стоит.
— Л-ладно, ладно, будет кокетничать…
— Хорошая из меня кокетка.
— С с-сединой куда как л-лучше. Сейчас, говорят, с-седые мужчины в моду вошли.
— Седина в голову, бес в ребро.
— Р-ребра перебиты, какой там, к ч-черту, бес… Ешь б-бутерброды.
— Да ничего…
— Л-ладно, наваливайся, сам, наверное, только чаем и питался ночью.
— Почему чаем? Сухарь грыз.
— Пусть м-мышь сухарь грызет, ч-человеку сливочное масло надобно.
— Это истина, это вы очень верно подметили.
Садчиков засмеялся и стал наливать чай — дымный и пахучий — в большие красные чашки.
Комиссар пригласил Садчикова садиться и, поглаживая себя по животу, сказал:
— Мне сейчас анекдот смешной рассказали.
— А вот интересно, кто анекдоты выдумывает? — спросил Садчиков.
— Люди, — ответил комиссар, — кто ж еще?
— Не иначе, как писатели.
— Журналисты скорее, я думаю.
— П-почему журналисты?
— А у них времени больше. Писатели трудяги, спину гнут, а журналист — он просвет имеет. Да и потом парни они веселые и по бритве — вроде нас — ходят. А когда веселье, тогда и анекдоты рождаются.
— П-похоже, — сказал Садчиков, — очень может быть. Или веселье, или злость. Похоже.
— «Похоже», — передразнил комиссар. — Что я тебе, Алейников? Похоже на фотографии выходит, а я тебе мысль излагаю самостоятельную, ни на что не похожую, мил душа…
— Ну-ну, извините, — сказал Садчиков по привычке и сразу же понял, как не к месту сказал он эту свою шутливую фразу.
Комиссар внимательно посмотрел на него, хмыкнул и ответил:
— Да нет, ничего…
И оба они враз засмеялись, весело глядя друг на друга.
— Слушай, — сказал комиссар, — ты думаешь, что с Сударем все?
— Д-думаю, нет.
— Почему?
— Потому что вы м-меня про это спрашиваете.
— Умный, черт.
— А к-как же иначе?
— Иначе нельзя.
— В том-то и дело.
— Ну шутки побоку. Парень к нам позвонил, футболист. Александр Пашков, с покойным Ганкиным в одном доме живет. Так он за полчаса перед убийством шофера там старичка видел какого-то. Старичок его заметил и отпрянул от окошка, а это значит — умный старичок. В электричке он ехал с футболистом, до Тарасовки, понимаешь, ехал… Вот штука какая… Проездной билет контролеру предъявлял. Как тебе это понравится?
— Очень м-мне это не нравится.
— Мне тоже.
— М-может, вызвать Читу? П-побеседуем с ним…
— Неудобно. Поздно уже… Как у вас с ним дела?
— Р-работаем…
— Ясно, что не танцуете… В группе у тебя все в порядке?
— Один мой сотрудник с-скоро с женой разведется.
— Кто?
— Костенко.
— Дама — сволочь?
— Н-нет, райжилотдел.
— Испугал. Я с райжилотделом ни черта поделать не могу, это, мил душа, выше моих сил.
— К-костенко с женой в разных квартирах ж-живет уже второй год…
— Любить будет крепче.
— Х-хорошо шутить.
— Ты меня еще постыди, Садчиков.
— Оп-пасно.
— Опасно блох ловить, шума много будет и с кровати можно упасть… Звонил я уже в исполком. Обещают к зиме дать ему жилье.
— Третью з-зиму обещают.
— Хорошо, что не четвертую. Мне важней, чтоб сначала рабочему квартиру дали. Потерпит твой Костенко, потерпит.
— К-костенко потерпит, товарищ комиссар, а дочка у него, Аришка, — ей про терпение не объяснишь.
— А Чуковский зачем с Михалковым? Пусть они ей растолкуют. «Муха, Муха-цокотуха, сейчас с квартирой заваруха». Ничего стихи?
— Г-гаврилиада.
— Дерзкий ты стал, Садчиков, не иначе как меня подсиживаешь.
— Товарищ ком-миссар…
— Знаю я вас, молодых…
— Да я уж с-седой…
— Велика важность. Седой — не лысый. Зови Читу, черт с ним, пускай потом прокуроры стружку снимают за неурочный допрос — одной стружкой больше, одной меньше, все одно плохо. Да, кстати, Самсонова взяли?
— Нет.
— Почему?
— Дома никого нет.
— Где они?
— Н-неизвестно.
— Эмигрировали, что ль?
— Вряд ли.
— Сам ездил?
— Костенко.
— Завтра забери. Сам.
— Завтра выходной день, товарищ комиссар…
— Смотри, Садчиков…
— Т-только этим и занимаюсь, товарищ комиссар. Вы в понедельник обещали быть у прокурора.
— А если откажет?
— Федерация есть.
— Ну а и она?
— Генеральный!
— Он тоже?
— Н-не может быть.
— А если?
— Н-не может быть, товарищ комиссар.
— А не фетишист ли ты, майор?
— Г-где уж нам уж выйти з-замуж!
— Смотри, в понедельник изволь мой приказ выполнить — парня забери.
— Ясно, будет сделано.
— Шутник ты, Садчиков.
— С-стараюсь.
Комиссар поднял трубку, нажал белую кнопку селектора и попросил:
— Из шестнадцатой ко мне Назаренко приведите.
Ночной разговор
Заспанный Чита вошел в кабинет боком и остановился у двери.
— Проходи, проходи, — сказал комиссар, — садись…
— Не беспокойтесь…
— Это ты беспокойся, хороший мой, мне беспокоиться нечего. — Комиссар неторопливо закурил, долго и лениво тушил спичку, а потом неожиданно спросил: — Где ваш дед, кстати, живет?
— Какой дед?
— Не играй, Чита, — сразу же включился Садчиков, — актер из тебя п-плохой, просвечиваешься сразу. Где старик?
— Какой старик?
— Который машину вам доставал…
— Прохор?
— Да.
— Я его адреса не знаю.
— Что ж ты, неполноправный какой?
— Да нет. Сударь тоже не знает.
— Уж и так…
— Точно.
— На, пей чай. С сахаром, — предложил комиссар. — В камере небось так густо не кладут?
— Что вы…
— Вон печенье. У меня от ужина осталось. Домашнее, на сливочном масле. Бери парочку.
— Благодарю вас.
— Воспитанный ты, парень, — усмехнулся комиссар, — дипломат просто-напросто… Ну а как ты думаешь, где он может жить?
— Он вообще-то за городом, мне кажется. А можно еще печеньице?
— Что, оголодал?
— Да, несколько…
Комиссар снова хмыкнул и покачал головой.
— Прямо дивлюсь на такого деликатного вора. Приятно говорить — видно воспитанного человека.
— Я не вор.
— А кто же ты? Священник? Или, может, врач-общественник?
— Я советский гражданин, товарищ комиссар, я глубоко ошибся и за это несу сейчас раскаяние.
— Нести куль можно, раскаяние — не уцепишь, это тебе не мешок с опилками.
— Нет, товарищи, — вздохнул Чита, — я ощутимо чувствую, как тяжело раскаяние.
Комиссар поморщился и сказал:
— Знаешь что, Чита? Иди-ка ты напрочь со своим раскаянием. Я вашего брата тридцать пять лет ловлю, и все одну пластинку крутят, когда ко мне попадают. Брось. Скучно, я не верю. В тюрьме посидишь, баланду пожрешь — вот тогда раскаяние к тебе придет. Вот тогда ты головой о нары биться начнешь. Выть воем будешь: «Чего мне, дураку, не хватало? Квартира была, костюм был, заработок был. Девки любили!» Ан нет, все побольше грабануть хочется. Вот тебе и отольется. Это я так говорю, если на тебе милиционер не висит. Если Копытов на тебе — вышку получишь, не иначе.