Пароль не нужен, стр. 44
– Я получил сегодня много поздравлений, – говорит Колька и хлопает рукой по оттопыривающемуся карману, – от членов великого Коммунистического Интернационала!
– Так мы ж против коммунистов!
– Да, против! Но мы за Коммунистический Интернационал, – надрывно возглашает Колька, – и пусть тот, кто посмеет в этом усомниться, поперхнется моей рабоче-крестьянской пулей, как последний враг трудового народа! Вам все понятно, министры?
– Брось выпендриваться, Кольк!
– Я те покажу «Кольку»! Я заместитель председателя, казначей, министр иностранных дел и министр без портфеля, а не «Колька». Я тебе «Колька» в бою, когда мы вместе ринемся на гада, но тут я тебе руководитель, это очевидно как факт! Покинь зал заседания!
– Ты чего, Коль? – удивляется «заместитель министра просвещения». – Это ж я, Федька.
Колька-анархист морщится, как от зубной боли, и стучит себя костяшками пальцев по лбу.
– Дурак ты, а не Федька!
– Чего ты к нему пристал? – заступаются за Федьку «министры».
– Молодой он…
– Простить надо, товарищ первый заместитель.
– Ладно, – говорит Колька, – поедешь послом в Японию, буржуям ихним от нас в суп накакаешь. «Так, мол и так, – скажешь, – все вы, проклятые интервенты, есть то самое дерьмо, которое увидите сейчас в своем супе с профитролями!»
Сукин сын Колька-анархист! Он как «профитроль» завернет, так все партизаны, члены нового «кабинета» и «министры», немеют от восторга. Когда эдакое интеллигент очкастый выгадючивает – так он, зараза, на нашем горбу пятьдесят лет учился и книжки читал, а если свой такие кренделя языком изобретает, значит, от бога ему такая выпала судьба – быть заместителем премьера и буржуям при случае в суп какать.
– Первый вопрос в повестке дня, – возвещает Колька, – решение судьбы наших политических врагов. Мною арестован командир Кульков, коммунист, и его подвывала старик Суржиков. Что будем делать с Кульковым и Суржиковым, которые несут ответственность за то, что наши отступают и отдают белому гаду те места, которые мы своей кровью у японца отбили в двадцатом годе? Я слушаю ваши предложения, члены и министры, прошу, пожалуйста, записывайтесь на выступления.
– А я писать не умею, Коль…
– Но! Но! Обращение!
– Неграмотный я, товарищ заместитель.
– Ну и дурак. Чем водку жрать, книжки б читал нашего дорогого отца Карла Маркса!
– Надо Кулькова назначить твоим заместителем!
– Чего?! – сердито удивляется Колька. – Каким еще заместителем?! Я тебя спрашиваю: вешать его или стрелять, а ты мне про заместителя вякаешь! Я сам себе заместитель!
– А за что ж его вешать-то?
– А я и не утверждаю, чтоб вешать. Можно пристрелить. Это как общество порешит.
– И стрелять его не за что!
– Неважно, если не за что, – объясняет Колька-анархист, – если мы есть действительно новая власть, так для порядка бывшую власть надо пострелять.
– Если б виноватые они были, мы бы с нашим удовольствием.
– Старик Суржиков из моей деревни, у него внуков-сирот семь ртов осталось, – говорит обиженный «посол» Федька.
– Ладно, члены и министры, как лисы вертитесь. Этот вопрос все равно будет решен сегодня, а сейчас я приглашаю вас на торжественную церемонию передачи трудовому народу-хозяину его богатств, очевидных как факт. Айда распределять склады с провиантом.
– Дело!
– Давно пора все распределить!
– Буржуев с квартир повыкидаем!
– Тут буржуев нет, все сбегли!
– Не важно! Если три комнаты – тот и есть буржуй!
– У кого рожа в очках – вот те и буржуй!
– Каждая баба – буржуйка, если она чужая!
Сбит замок.
Толпа рвется в амбары. Давка, крик, вопли женщин, звон разбиваемых бутылей. Спирт пьют здесь же, из плоских американских фляг, колют банки с вареньем, мажут друг другу лица, блюют, жрут колбасы, обсыпаются мукой, прижимают к себе хлебы.
Крик становится тонким, душераздирающим: горе тому, кто падает, – затопчут сапогами, вобьют в цементный холодный пол.
А маленький незаметный человечек, работавший с Колькой-анархистом больше полугода, едет себе с обозом к линии фронта, чтобы перебежать во Владивосток, а там отдыхать и Гиацинтову ручку жать и готовиться к новым операциям против красных.
Пришла ночь. Пьяная, страшная ночь с пожарами, воплями женщин и дурными песнями озверевших от спирта дружков Кольки-анархиста.
– Айда к Кулькову с Суржиковым! – просит Колька. – Порешим, гадов!
– За батьку кого хошь! – вопят пьяные мужики. – Суржикова ногами вверх на осину!
– Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!
– Глянь, Федюня под стол писает.
– Министры, – надрывается Колька, – айда порешим политических врагов!
– Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!
– Измена? – шепчет Колька. – Всех покалечу!
Он лезет за саблей, на него наваливаются, саблю отбирают, бьют по лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.
– Я ж заместитель, братцы! – орет Колька. – Нельзя меня, гады! Всех поразгоню!
Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.
Он бежит мимо горящих амбаров, мимо женщин с детьми, которых выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит мимо валяющихся на мерзлой земле пьяных к сараю, где заперты Кульков и Суржиков.
Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира; ворота открыты, в сарае никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!
Колька долго стоит возле открытых дверей, раскачиваясь, а потом швыряет в сарай гранату. Сараишко подпрыгивает на месте и оттуда выбрасывает густым, черным пламенем.
БРОНЕПОЕЗД «ЖАН ЖОРЕС»
Гулко прогрохотав через мост, бронепоезд набирает скорость и с потушенными огнями уходит с фронта к взбунтовавшимся партизанам. По приказу Блюхера всю операцию надо провести за девять часов, с тем чтобы утром вернуться на передовые позиции и поддержать огнем орудий обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.
В салон-вагоне идет «процесс» над тифом. За столом – «суд»: три бойца во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.
В вагоне яблоку упасть негде – бойцы стоят, прижавшись друг к другу. Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, – Постышев. Его трудно отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке, лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара, который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что среди собравшихся судить образцово-показательным судом заклятую болезнь находится член Дальбюро ЦК.
– Прошу выступить свидетеля, – говорит председатель.
К столу протискивается веселый парень – рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: «НЕЧИСТОПЛОТНЫЙ БОЕЦ».
– Давай свои показания, – просит «судья».
– Сейчас, – говорит «свидетель» и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. – Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает – лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.
– Отойди в сторону, – говорит председатель. – Давай сюда следующего!
Выходит «буржуй». На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах «буржуя», иначе бы сполз на глаза.
– Минька! – кричат бойцы. – Пенсню еще напяль!
– Во, сволочь, а, ребята?!
– Ишь вырядился!
– Свидетель, не вступайте в пререкания! – говорит председатель «буржую», который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы. – Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.
– Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто – надо упасть в ножки нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут! – Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель? – Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!