Пароль не нужен, стр. 35

– Почему? – удивился премьер.

– Не надо, – повторил Фривейский, – я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково.

Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой.

– Скажите на милость, – сказал он, – глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин.

Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли.

– Вы умница, – сказал он после долгого молчания. – Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем.

Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал:

– Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, – настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату – безработица там – они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей – что ж, «спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся».

Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен.

И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись.

«Коготок увяз – всей птичке пропасть», – слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове.

«Глупость какая, – продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, – и что меня дернуло пойти с этим типом на бега? Какого черта я пошел с ним на бега? – корил он себя. – И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне – вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, – вдруг отчетливо и ясно понял он. – Все гениальное – просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета – это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот…»

Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило.

«А, черт с ним в конце концов, – подумал он. – Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет – такие же патриоты, как и Меркулов. И потом – подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить – и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации – назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все».

КВЖД

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ

После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены.

– Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, – сказал Блюхер.

– Сейчас зажжем?

– Это кто предлагает?

– Я.

– Проводник?

– Охранник, Василий Константинович.

– Тебе воздух охранять, Петя.

– Я Поликарп, товарищ министр.

Блюхер хмыкнул и проворчал:

– Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились.

– Кто?

– Белые, – ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. – Ни зги не видать, вот они нас и шуруют – не понял, что ль?

Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.

Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! – и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет:

– Не стрелять!

И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет.

А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:

– Эвона, паровоз искрит!

Кони – по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, – ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору.

– Зажигай матрацы! – крикнул Блюхер. – Сейчас мы им, сукиным сынам, устроим сцену ревности!

Сотня семеновских казаков неслась по промерзлой степи. Сотник повел своих людей дальней, более верной дорогой – в обход по степи, которая сейчас, во время морозов, стала как поле ипподрома. Но низкие тучи легли на землю, звезды затянуло поначалу серой, а потом непроглядно-черной мглой, и поэтому сотня проблуждала по ночной степи лишний час. Всадники рассчитывали увидеть хоть махонькой огонек в вагоне Блюхера, но вокруг не видно ни зги.

– Вроде бы здесь сворачивать, – сказал сотник и махнул нагайкой на восток. – По этому распадку мы выйдем на них, если князь не спутал.

И он дал шенкеля своему коню. Тот захрипел, приподнялся в свечу и, захватив огромный кусок ночи передними ногами, махнул вперед – к востоку.

Когда столб пламени выстрелил в небо, машинист сразу врубил тормоз. Высунувшись в смотровое окошко, он увидел развороченное железнодорожное полотно. Два японских солдата, посаженные к машинисту для охраны от хунхузов, щелкнули затворами.

Как только состав остановился, из второго вагона выскочила группа японских военных с черными траурными повязками на рукавах и несколько человек с фотоаппаратами. Они стали щелкать магнием в ночи, снимая одинокий классный вагон красного командира.

– А где же тела? – спросили японцы русского переводчика. – Где тело доблестного русского военачальника, жестоко погубленного хунхузами?

– Здесь тело, – ответил Блюхер.