Огарева, 6, стр. 22

Костенко позвонил к Сухишвили:

— Здравствуй, Серго!

— Здравствуй, Славик, генацвале! — Полковник Сухишвили засмеялся. — Тебе уже сказали про нашего горного Пинкертона?

— Спасибо, Серго. Сказали. Ты меня бранить не будешь?

— Тебе, как и мне, к брани не привыкать, Слава. Начальство бранит, жена бранит, общественность тоже не отстает. А что, дорогой?

— Серго, мне надо, чтобы именно ты полетел к Морадзе. Нас с тобой сейчас интересует только одно самое главное — найти место, где у Кешалавы оборудован тайник. Тайник там, в горах, больше негде.

— Мы еще не отработали линию его тетки. Старуха теперь живет в деревне, старого княжеского рода старуха.

— Тетка теткой, а то, что он сразу после Москвы рванул, как лань, в горы, — это горячей, Серго, это горячей.

4

В шесть сорок пять позвонил Ларик.

— Старикашка, — сказал он неестественно бодро, — я передаю трубку профессору Иванову.

Костенко хотел было ответить, что «такие женские номера у него не проходят» и что это «глупо и неловко», но ответить ничего не успел, потому что услышал голос — странный, сухой, резкий, неинтересный по тембру, но властный и снисходительно-картавый.

— Послушайте, Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте-ка приезжайте скоренько. Если денег на такси нет, я одолжу. Вы меня очень интересуете, понятно? Вы мне интересны.

— Я не умею рассказывать.

— Что?

— Я говорю, рассказывать не умею про мою работу. Это вас Лазарь Борисович обманул, что я хороший рассказчик.

— Вы меня интересуете не как рассказчик, вы меня интересуете как больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.

И положил трубку.

Костенко обернулся к Садчикову:

— У кого бы машину стрельнуть, дед?

— Тебе куда?

— В клинику.

— А что случилось?

— Черт его знает. Съезжу — узнаю. Что-то, говорят, с кровью.

Садчиков позвонил к дежурному, выпросил у него на пятнадцать минут разгонную «Волгу» и подвез Костенко на Кировскую.

Профессор Иванов оказался высоким, барственного вида бритоголовым человеком с громадным перстнем на мизинце.

— Неинтеллигентно все это, — сказал он, не ответив на приветствие Костенко. — Пойдемте, там старуха ждет.

Пока они шли по коридору в рентгеновский кабинет, к «старухе» Блюминой, Иванов продолжал выговаривать Костенко, причем оборачивался к Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.

— Кичимся тем, что Кафку читаем, — продолжал ворчать профессор, — а к врачу не ходим. Это же неинтеллигентно: чувствовать боль, усталость, запираться во время рабочего дня, чтобы отдохнуть, и не обратиться к врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются, а у нас принудительно не затащишь: «Что я вам, сумасшедший?» Разве не так?

Ларик опасливо посмотрел на Костенко — не стал бы тот спорить. Иванов не терпел, когда ему возражали.

— Игорь Павлович, — заметил Ларик, — этот неинтеллигентный тип спас жизнь вашему учителю.

Иванов споткнулся, словно налетел на стену, даже руки выставил перед собой.

— Это вы?! — Он обернулся к Костенко. — Вы милиционер?

— Он полковник, — обидчиво ответил Ларик.

— Это вы спасли профессора Гальяновского?

— Он, он, — радостно повторил Ларик, — именно он.

— Хорошо, что вы мне сказали, Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог бы отрезать ему кое-что еще вместе с аппендицитом… Чем вас наградили за то дело? Гальяновский любит рассказывать о том, как вы его спасли от бандитов. Орден? Медаль?

— Часы «Заря», именные, — ответил Костенко.

— А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?

— Рослякова? Ничего. Оклемался.

Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: «Раздевайся».

— А где этот Росляков? Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую операцию, ее сейчас изучают студенты.

Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов, а лишь высказывать свои мысли.

— Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?

— Со здоровьем у Рослякова хорошо, — ответил Костенко. — Правда, после женитьбы стало ухудшаться.

— Что, дрянь попалась?

— Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.

— Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте ее куда-нибудь, здесь пол чистый.

Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.

«Вот что значит беззащитность, — подумал Костенко. — А у Даля в словаре совсем не то написано».

— А где сейчас этот Росляков? Вместе с вами? Не дышите. Задержите воздух. Где он? А?

— Мне отвечать или воздух задерживать? — спросил Костенко, чувствуя, как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.

— Отвечайте.

— Из милиции он ушел. Он теперь…

— Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!

— Тут металл холодный.

— Согреется. Так где он?

— В адвокатуре.

— Повернитесь левым боком. Почему ушел? Покашляйте. Нет, активней. Здесь болит?

— Нет.

— Не врите!

— Рядом болит.

— А так?

— Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.

— Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?

— Нет.

— А если так?

— Болит.

— Здесь отдает или бьет в поддых?

— И бьет и отдает.

— Правым боком повернитесь.

— Рука не пускает.

— А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?

— Вы же велели не дышать.

— Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.

Костенко тихо спросил «старуху» Блюмину — лет тридцати, хорошенькую докторшу-рентгенолога:

— Что, швах мои дела?

— Кто это вам сказал? — Женщина засмеялась, не отрывая глаз от истории болезни, в которую она что-то записывала. — Дела у вас вполне приличные.

Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна и курил. Ларик что-то быстро говорил ему, но, услыхав скрип двери, обернулся и замолчал.

«Плохо дело», — решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло незнакомое ему доселе странное, несколько суетливое желание — узнать о себе и о своей болезни всю правду. То, что он серьезно болен, стало ему сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене: «Рачок у меня, Машуля», — и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг теперь он ощутил страх, и сказал себе, что никакого рака у него не может быть, все это ерунда, просто какой-нибудь плеврит или воспаление печени, и он — отстраненно и холодно — засек этот внезапно возникший в себе страх, и отметил промелькнувшую мысль про «обычное» воспаление, и вспомнил, что серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.

— Профессор, я тоже за интеллигентность, — сказал Костенко. — Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко — слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.

Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, — успел отметить Костенко, — и все в руки подают») и сказал:

— Вы больны, и я не собирался этого скрывать. Больны вы серьезно. Рак? Не знаю. Не убежден. Скорее всего у вас воспаление желчного пузыря и поджелудочной железы, но это тоже не подарочек — операцию часа на четыре я вам гарантирую. Однако, — он неторопливо двинулся к кабинету Ларика, продолжая властно и картаво говорить на ходу, — я не исключаю возможность злокачественной опухоли, сиречь рака, в правом легком. Из ста семидесяти раковых больных доктор Зарьялова в нашей клинике выписала на работу сто десятерых. Из них более восьмидесяти процентов — люди не старые, вашего возраста. Старики мрут. Я вам сказал все в открытую, потому что лгать действительно нет смысла: вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила. Поэтому завтра же с утра вам надлежит лечь в институт, в онкологический институт.