Мне жаль тебя, герцог!, стр. 48

Само собой разумеется, находились люди, которые умели вовремя ввернуть слово Анне Леопольдовне о том, что фельдмаршал роняет в глазах всех не столько достоинство принца, сколько достоинство ее самой, как его супруги.

Трусливый, но злобный принц оскорблялся поведением Миниха и старался исподтишка мстить ему и всеми силами вредить. Он подкупал доносчиков, пускал про него неблагоприятные слухи, старался подглядеть за ним и плакался на фельдмаршала везде, где мог.

Миних исполнял обязанности первого министра, и правительница приглашала на его доклады своего супруга, обращаясь при этом за советами к принцу Антону, даже тогда, когда Миних высказывал решительное мнение, не подлежащее обсуждению. По приказанию принцессы ее муж начал присутствовать и в Сенате, и в Военной коллегии, состоявшей в ближайшем ведении фельдмаршала.

Принц Антон горько жаловался, что Миних его беспрестанно обижает и высказывает при этом, что всю заслугу ночного переворота он приписывает себе, между тем как ему, принцу, да и всем честным людям известно, что Миних без нее, Анны Леопольдовны, не смог бы ничего делать.

Вместе с тем падший герцог Бирон, посаженный в Шлиссельбургскую крепость, в своих показаниях, весьма внимательно прочитываемых самой правительницей, написал:

«Фельдмаршала за подозрительного держу ради той причины, что он с прежних времен себя к Франции склонным показывал, а Франция, как известно, Россией недовольна, а французские интриги распространяются и до всех концов света. Его фамилия мне впервые сказывала о прожекте принца Гольштинского и о величине его, а о нраве фельдмаршала известно, что имеет великую амбицию и притом десперат и весьма интересоват».

Но самый сильный, последний, так сказать, удар Миниху был нанесен благожелателем Линара, вторым кабинет-министром Андреем Ивановичем Остерманом, утвердившим правительницу в мысли, что фельдмаршал находится в тайных сношениях с цесаревной Елизаветой Петровной.

Принцесса Анна Леопольдовна имела основание бояться принцессы Елизаветы Петровны, потому что та обладала большими правами на престол. А что же касается того, что Миних мог перекинуться на сторону Елизаветы, то это было очень правдоподобно и даже естественно, потому что фельдмаршал, как сторонник политики прусского короля, был в данном случае противником Австрии, а следовательно, и Саксонии с Польшей, к которым, благодаря графу Линару, благоволила правительница.

Миниха, человека решительного, горячего, любившего побеждать, а не входить в уступчивые соглашения, легко было вывести из себя и вызвать его на крайние меры. Обиженный положением, в которое его ставили перед принцем Антоном, Миних круто поставил свой вопрос об отставке в надежде, что его будут просить остаться, но, вопреки его расчетам, отставку приняли.

С барабанным боем, в сопровождении воинских команд, ходили по Петербургу сенатские чиновники, читая указ об увольнении фельдмаршала Миниха.

Этого никто не ожидал; все были поражены, но должны были преклониться перед свершившимся, а правительница, весьма довольная, что показала свою сильную волю и что ее теперь будут бояться, повторяла уже сказанную фразу про Миниха: «Я воспользовалась плодами его измены, но не могу уважать изменника».

На другой день после объявления указа об отставке Миниха цесаревна Елизавета приехала навестить правительницу, и Анна Леопольдовна у нее спросила, что она думает по поводу случившегося.

— Не я одна, а вообще все были удивлены тем, что вы согласились на отставку фельдмаршала! — ответила ей Елизавета Петровна. — Я же, при всей своей любви к вам, не могу признаться, что вы поступили ошибочно, хотя это так. Вас теперь все будут обвинять в неблагодарности, да и кроме того, вы лишились человека, на преданность которого могли полагаться.

Этот ответ не понравился правительнице.

Елизавета Петровна, вернувшись к себе домой, не стесняясь присутствием посторонних, высказалась про принцессу Анну Леопольдовну:

— Она совсем дурно воспитана! Она вовсе не умеет жить на свете, и сверх того у нее есть весьма дурное качество быть капризной, как был капризен ее отец, герцог Мекленбургский!

Исторически известно, что эти слова цесаревны были в точности переданы Анне Леопольдовне, и та процедила сквозь зубы, что «она скоро сосчитается с Елизаветой Петровной».

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Тело императрицы Анны только в последних числах ноября с необыкновенной пышностью было перевезено в Петропавловский собор. Последний был изукрашен при этом в том же показно-торжественном «штиле», в котором был отделан и зал во дворце, где стояло тело раньше. В соборном куполе было сделано облако, из которого исходил луч славы, осенявший золотой надгробный балдахин. У катафалка, где был поставлен гроб, возвышались четыре женские статуи; на стенах, закрывая образа, висели медальоны, надписи, мертвые головы, гербы провинций и фестоны из черного крепа с серебряными «слезными каплями». На главном карнизе церкви были, по римскому и греческому обычаям, поставлены урны, или, как говорилось, по официальным описаниям, «горшки со слезами». Кроме четырех статуй у гроба, стояли вдоль церкви еще восемь статуй, которые были олицетворением чувств верноподданных.

Погребение происходило за несколько дней до восемнадцатого ноября, дня рождения правительницы Анны Леопольдовны, которой должно было минуть двадцать три года.

Когда гроб покойной императрицы был опущен в могилу и со стен Петропавловской крепости отгремел погребальный салют, вместе с его дымом рассеялась и вся печаль ее верноподданных, и, очевидно, все чувства, которые были изображены идольского вида статуями, помещенными в православный храм у гроба «благоверной» императрицы.

День рождения правительницы праздновался уже пышной иллюминацией Петербурга, траур был снят и во дворце шло ликование.

Ранний конец петербургского зимнего дня позволил уже с пяти часов вечера зажечь иллюминацию, состоявшую в те времена из чрезвычайно сложных вензелей, транспарантов, рисунков и эмблем, в составлении которых принимали участие заправские декораторы, художники и ученые. Обыкновенные обыватели зажигали шкалики и плошки, и, «по обязательному постановлению» полиции, частные люди в окнах своих домов и квартир, выходивших на улицу, не могли поставить меньше десяти свечей в виде пирамиды в каждом окне.

Дворцовая площадь, Зимний дворец и Адмиралтейство горели разноцветными огнями, а народ толпился там, гудя и гуляя по-праздничному и по-праздничному радуясь.

Эта радость была вполне воскресная, искренняя, и причиной, конечно, ее было не то, что двадцать три года тому назад где-то в Мекленбурге родилась принцесса, которая явилась затем в Петербург, чтобы стать там правительницей, а то, что эта принцесса освободила русских людей от Бирона, падение которого считалось поистине счастливо-торжественным событием, вроде победы над врагом.

Толпа зевала на иллюминацию и в приподнято-праздничном настроении толковала, причем незнакомые заговаривали с незнакомыми и вокруг наиболее словоохотливых ораторов собирались кружки.

С подвязанной щекой приказный, составляя центр одного из таких кружков, говорил со слезливым умилением:

— Дай, Господи, здоровья и долгоденствия правительнице Анне Леопольдовне. Но дай Бог также, чтобы мы, избавившись от одного Бирона, не нажили себе другого, еще более сурового и жестокого, чем первый!

— Господи, миленький! — вздохнула тут старуха, не совсем понявшая, о чем говорили, но считавшая своим долгом отозваться вообще на торжественное настроение празднества.

— Кто это, тетка, у тебя «миленький»-то? — обратился приказный к старухе. — Миленький-то он миленький, да не тебе, а самой принцессе Анне Леопольдовне, выписан ею из Саксонии посол граф Линар… красавец удивительный! И вот он всем и вертит теперь!

— Это точно! — подтвердил стоявший тут же купец. — Мы уже знаем кое-что — ведь во дворец сало и свечи поставляем. Так насчет графа Линара это точно! Доподлинно известно…