Непримиримость, стр. 41
«Ах, увольте меня от этой грязи!»
На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова, речь шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под Полтавой, ясно, станет вопрос об организации надежной охраны.
— Государь может ехать куда угодно, — сказал Герасимов. — Я ему теперь не очень— то нужен… С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена. Эсеры переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства Евгения Филипповича…
— Кого? — недоуменно переспросил Столыпин. — О ком вы?
— Об Азефе, Петр Аркадьевич Неужели успели забыть? О том человеке, без помощи которого мы вы бы не смогли успокоить Россию.
Едва заметная улыбка тронула чувственные, сильные губы премьера:
— «Мы», Александр Васильевич, «мы». Я чужую славу не забираю, своей готов поделиться. Ну продолжайте по поводу эсеров, государь интересуется судьбою сбежавших от кары бунтовщиков.
— Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич Чернов короновал Савинкова главою боевки…
— Это боевая организация? — уточнил Столыпин. — БО?
— Именно так, — кивнул Герасимов. — «БО»… Так вот, после трагедии с Азефом, именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил деньги, да и укатил в Биарриц. а потом, через всю Францию, в Монте-Карло… Играл… В рулетку… Мои филеры его всюду сопровождали… Сначала выигрывал, что-то около семи тысяч взял… Ну, казалось бы, слава богу, успокойся… Так нет же, начал рисковать…
Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова:
— А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает…
Герасимов резко обернулся к премьеру лицо Столыпина замерло а ведь он жаждет, чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что из-за его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь что-нибудь случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр Аркадьевич в Ревеле — в два момента все было бы исполнено — государственный переворот, конституционная монархия, Милюков — главный союзник, а у него все европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче Вильгельма, обойдемся без немчуры…
— Я перебил вас, Александр Васильевич, простите, продолжайте, пожалуйста, крайне интересно…
— Так вот, Савинков не успокоился, деньги, отпущенные ему ЦК на террор, просадил в Монте-Карло… Между прочим, выдержки этому господину не занимать, ни единым мускулом не дрогнул, даже посмеялся над собою, снял гвоздичку со своего лацкана и протянул соседке по игре…
— Ну, а как анархисты?
— Это каша, Петр Аркадьевич Они ходят подо мною… Там чуть не каждый десятый заагентурен… Нет, это нельзя назвать силой — размазня, хоть кричат громче других… И специалистов у них нет, и дисциплину отвергают, а террор без железной дисциплины не поставишь… Там легко; стоит только агентуре шепнуть, чтоб начали бучу против руководителя акта, они вой поднимут, извозят в грязи, ногами затопчут, все грехи — те, что были и каких не было, — вставят в строку… Другое дело социал-демократы…
— Государь считает их говорунами…
— Эсеры, как ни странно, отзываются о них так же…
Столыпин усмехнулся.
— Любопытное совпадение взглядов… На современном этапе вы считаете именно их единственно действенной силой?
— Там сейчас тоже раскол… Ликвидаторы, отзовисты, богоискатели… Если победит концепция Ульянова, тогда грядут трудные времена… Если же возобладает точка зрения Плеханова, можно ждать постепенного сближения социал-демократии с трудовиками и левыми кадетами, это не страшно, все в рамках закона, так сказать, оппозиция его величества.
Столыпин горестно заметил:
— Беда в том, Александр Васильевич, что государь и такой, вполне ему послушной, оппозиции не хочет. Он желает, чтобы в империи царствовало абсолютное единомыслие по всем вопросам.
Когда Столыпин вошел в кабинет царя, мягко притворив за собою дверь, генерал Дедюлин, взяв Герасимова под руку, повел в парк, ясно, для важного разговора; самые сложные беседы Дедюлин отчего-то вел на прогулке, будто опасаясь, что во дворце кто-то мог его подслушать; боже ты мой, даже дворцовый комендант чего-то боится; ему-то чего?! Кого?! Ведь самый близкий к царю человек, нет никого ближе!
— Александр Васильевич, вопрос, который мне хочется с вами обсудить, — начал Дедюлин, — носит деликатный характер. Я прошу вас клятвенно мне пообещать, что все это останется между нами в глубочайшей, совершенной и никому, подчеркиваю, никому не разглашаемой тайне.
— Обещаю и клянусь. Готов подняться к вам и забожиться на икону.
— Мне достаточно вашего слова… Начну с вопроса среди эсеров-бомбистов имя Григория Распутина вам не попадалось?
— Видимо, вы дезинформированы. Мы казнили не Распутина, а Распутину… Старую террористку… Ее повесили в прошлом году…
— Господи, свят, свят! А она не из Сибири?
— Совершенно верно… Именно оттуда она совершила свой первый побег… Да я ж вам про нее рассказывал! Помните, мы ее во Храме Казанской божьей матери обнаружили?! Во время молитвы?! Там и слежку за нею поставили…
— По батюшке она не «Ефимовна» случаем? Откуда родом?
— Из Петербурга. Потомственная дворянка, помещица…
— Так вы ж сказали, что она из Сибири?
— Она бежала оттуда, в каторге была.
— Вы бы не могли выяснить, не являлась ли указанная вами Распутина в каким-либо, хоть и самом дальнем, родстве с неким «старцем» Распутиным, Григорием Ефимовичем? Хотя по паспорту он крестьянин, а никак не дворянин, и не стар, нет еще сорока, но меня одолело сомнение: а вдруг этот самый Гришка бомбист какой?! Особо законспирированный?!
— Почему вы заинтересовались им? — удивился Герасимов. — Где он появился? Когда? По какому поводу?
Дедюлин чуть не крякнул, огляделся по сторонам, приблизился к Герасимову еще теснее и тихо, одними губами произнес:
— Несколько дней назад Анька пригласила ее величество к себе домой, а там сидел этот проходимец…
— Какая «Анька»? — спросил Герасимов. — Простите, мне такая кличка неизвестна…
— Ну, конечно, что ж это я, понятно, неизвестна, — мелко рассмеялся Дедюлин, — только это не кличка, это Анна Танеева, фрейлина государыни… Мужик этот, Распутин, сказывают, лечит болезни и предсказывает будущее: морда воровская, волосы мазаны салом, расчесан на прямой пробор, чисто конюх, право, ходит в смазных сапогах и поддевке… Я на него глянул и ужаснулся — чистый вор, беглый каторжник, душегуб… Попытались мы со Спиридовичем навести об нем справки — глухо. Вы нам самый близкий человек в столице, заслуги ваши в борьбе с бомбистами отмечены его величеством, помогите, Александр Васильевич! На вас вся надежда…
— Почту за честь… Сколько помню, у меня по эсерам Распутин Григорий Ефимович не проходил… Вполне может быть, что он связан с местными организациями. Я сделаю запрос в Сибирь сегодня же…
— Ну спасибо, Александр Васильевич, спасибо, мой друг, никогда не забуду вам этой услуги…
— А как он показался ее величеству, этот самый «старец»?
Дедюлин снова крякнул и, озираясь, шепнул:
— В том-то и ужас, что понравился…
Из агентурных донесений, поступавших Герасимову с первых дней прихода в охранку, он знал, что государь еще с ранней юности был подвержен настроениям; тайком посещал сеансы спиритуалистов, не исповедуясь об этом духовнику.
Когда он женихался к принцессе Гессенской, зарубежная агентура охранки сообщала, что немка слушала курс наук в Оксфорде, знакома с новейшими теориями в физике и химии, увлекалась философией, вполне просвещенная особа, доверенные информаторы из окружения царя сообщали, что это успокоило вдовствующую императрицу, которая решила, что сын — под влиянием широко, по-европейски образованной женщины — отойдет от тех ясновидцев, медиумов, предсказателей, которые с начала века наводнили августейшие салоны. Все, однако, случилось наоборот: не государыня переменила настроения Николая, а именно он привадил ее к своим безумным мистикам, не принимая без их совета ни одного сколько-нибудь серьезного решения в государственных делах.