Межконтинентальный узел, стр. 30

Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер-капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой-рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»

Славин подошел к окну: рассвет был темно-синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто-напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…

«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару-тройку лет при моих-то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»

Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…

Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:

— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?

— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:

— Что?!

— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.

— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.

«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»

Позвонили, однако, всего через полчаса.

Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем-то и сказал:

— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.

— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.

— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.

— Ну так и скажите по-человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…

— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?

— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая-то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…

— Ладно, валяйте…

Телефонистка обиделась:

— Я не валяю, а работаю!

— Простите, солнышко…

— Никакое я вам не солнышко.

— А кто же вы?

— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.

— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».

— Подпись какая?

— Обычная… «Старик».

…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:

Работа-VI

Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.

— Нуте-с, Виталий Всеволодович, ваши соображения?

— Поскольку голубь под тотальным наблюдением, поскольку мы теперь знаем, кто агент, я бы не торопился с арестом, — ответил Славин. — Проведенные мероприятия позволяют нам заново присмотреться к Лэнгли, — естественно после того, как прочтем все, что они ему пишут, и ознакомимся с тем, что он им отвечает… В этой связи позволю себе пофантазировать, если разрешите.

— Даже если я не разрешу, — генерал улыбнулся, — вы, полагаю, не откажетесь от своего намерения… Кто-то неплохо заметил: «Характер — это такая данность, которую можно сломать, но изменить нельзя».

— Именно, — кивнул Славин. — Тем более, мне сдается, написал это Степанов, а в связи с потоком корреспонденции из Женевы мне и хочется высказать одну идею… Я обратил внимание на строку в какой-то датской газете, что, мол, американская делегация ждет какое-то важное сообщение из Вашингтона, которое может во многом определить результаты переговоров… Поскольку Кульков работает в сфере ракетостроения, поскольку разведцентр ЦРУ начал особую радиоактивность за несколько дней до начала переговоров в Женеве и за месяц до предстоящего слушания в конгрессе вопроса об ассигнованиях на космическую программу и на традиционное стратегическое самолетостроение, я и подумал, не завязано ли все это в один узел.

— Возможно, завязано, — согласился генерал.

— А если так, то не есть ли нынешняя словесная эквилибристика в женевском Дворце наций некоей данью какой-то операции Центрального разведывательного управления? То есть не работает ли Кульков непосредственно на проходящие сейчас переговоры? Точнее говоря, на их срыв? А это не может не сказаться и на продолжении начавшегося в ноябре диалога двух лидеров.

Генерал не удержался, раскурил сигару:

— Говорят, что супруги, прожившие в браке многие годы, понимают друг друга без слов. По-моему, это распространяется и на сослуживцев. Дело в том, Виталий Всеволодович, что, проглядев все корреспонденции из Швейцарии, в том числе и вашего друга Степанова, я попросил подобрать досье на Сэма Пима, возглавляющего космический проект… Мистер Кузанни прав: в наблюдательном совете его корпорации состоит мистер Макгони, брат которого, Чарльз, — сотрудник ЦРУ и ныне советник американской делегации в Женеве. Не случаен там и мистер Дауэлл, работавший под началом ЗДРО. Следовательно, связи Пима с Лэнгли весьма надежны… Вы хорошо фантазируете, Виталий Всеволодович. Мы работаем на женевских переговорах с открытыми картами. Практически положили на стол все данные о наших ракетах…

— Все это так, — согласился Коновалов, — но я не могу через себя переступить, — он вздохнул, — старая школа… Кулькова рискованно оставлять на свободе.

Генерал недавно еще раз перечитал стенограмму переговоров, которые вел нарком обороны Ворошилов с англичанами и французами в августе тридцать девятого. По указанию Политбюро маршал должен был открыть Лондону и Парижу стратегический план Генштаба о развертывании всех армий, стоявших на западных границах. Решалось будущее мира; последняя попытка Москвы создать единый антигитлеровский блок. Англичане и французы, ознакомившись с совершенно секретными документами, уехали, так и не приняв решения; предложение Кремля повисло. Оборона страны перестала быть высшей тайной; Берлин предложил пакт о ненападении; кого же винить в том, что пакт был заключен? Москву? Или Лондон с Парижем?

Генерал посмотрел на Гречаева:

— Убеждены, что Кульков не оторвется от ваших людей?

— Убежден, товарищ генерал.

— Своих сил хватит? Говорите сразу, потом может быть поздно.

— Нет, товарищ генерал, мы справимся.

— Товарищ Груздев? — Генерал посмотрел на поджарого улыбчивого полковника; под рубашкой угадывалась тельняшка; юнга Северного флота, войну окончил совсем еще мальчишкой, с тех пор тельняшку не снимал никогда; в кабинете на столе держал макет того торпедного катера, на котором ходил в последнюю атаку, двадцать седьмого апреля сорок пятого, на Балтике, в районе, где держали курляндскую группировку нацистов.