Испанский вариант, стр. 9

Он виделся с Лерстом. Он только сейчас вспомнил, что именно Лерст проверял его документы, когда он пересекал границу второй раз и прижимал к себе саквояж, набитый долларами, и старался быть равнодушным и насмешливым, но ему это не очень-то удавалось, и он ощущал, как мелко дрожит левая нога и медленно леденеют руки.

Он только сейчас понял, отчего позже, в Лондоне и Бургосе, лицо Лерста казалось ему мучительно знакомым.

«На границе Лерст был не в форме. Он был в штатском. Я даже могу сказать, что на нем был серый костюм, — подумал Пальма. — А ботинки на нем были, кажется, малиновые…»

Он возвращался в Вену через Берлин, и Лерст проверял документы на немецкой границе. Рядом в купе сидел толстый, с одышкой, весь потный пожилой еврей. Лерст заставил еврея подняться, вывернул его карманы, долго разглядывал документы, а потом лениво уронил их на пол.

— Подними, — сказал он, закуривая.

Еврей опустился на колени, быстро собрал документы и хотел спрятать их в карман.

— Верни их мне. Я еще не кончил смотреть твои документы.

Человек послушно вернул документы Лерсту, и тот снова уронил их на пол.

— Подними.

— У меня больное сердце…

— Да? — участливо спросил Лерст. — Тогда тебе придется выйти из поезда для медицинского переосвидетельствования.

— Нет, нет, я здоров, — залепетал еврей, — пощадите мои годы… Позвольте мне ехать… Меня ждет внучка в Вене… Пощадите…

— Вы же не щадите германский народ, — сказал Лерст, — когда вывозите из рейха деньги и ценности! Нет, милейший, ты задержан. Иди вперед и не шути!

Лицо этого толстого, потного, несчастного плачущего еврея сделалось мучнистым, и он привалился к двери. Двое эсэсовцев в форме, что стояли рядом с Лерстом, подхватили его под руки и поволокли по коридору.

— Он контрабандист, — пояснил Лерст пассажирам, — приношу извинение за эту невольную задержку.

Пальма так сжал ручку саквояжа, в котором лежали деньги, что пальцы его побелели. Одно мгновение он был близок к тому, чтобы подняться и спросить этого нациста, на каком основании он арестовал невинного. Но он не поднялся и не задал этого вопроса. Наоборот, он заставил себя улыбнуться, закрыть глаза и притулиться к стене, словно выбирая самое удобное место, чтобы подремать остаток пути до Вены…

Такие очень боятся интервью, да и вообще встреч с прессой, казалось тогда Пальма. Не может ведь он творить свое зверство и не бояться огласки! Если бы этот наци узнал, что он, Пальма, из рижской и лондонской газет, он наверняка вернул бы в купе этого несчастного толстого, потного еврея с громадными иссиня-черными глазами. Так казалось тогда Пальма, и это не представлялось ему наивностью.

— Что вы смеетесь? — спросил Хаген.

— Это я над собою смеюсь, — ответил Пальма. — Над своей наивностью. Отличительная черта человечества — варварская, нецензурная наивность. А тех, кто прозрел, либо распинают на кресте, либо превозносят пророком, либо обвиняют в ереси.

— Я понял, — сказал Хаген. — Это интересная мысль, но какое отношение она имеет к той ахинее про ваших словацких баб в горах, хотел бы я знать?!

— Прямое: только когда проводишь много времени в обществе веселых женщин и никакие другие суетности тебя не обременяют, начинаешь серьезно думать о главном. А вы? О чем вы сейчас думаете, бедняга? Верить или не верить, что я в Праге не был, а прожил у лесничихи в Высоких Татрах, пока ее муж водил немцев по горам в поисках оленя, — не так ли? И бить вы меня не можете — нет у вас инструкций, как я понял. И вы отправили за инструкциями вашего коллегу с мрачной физиономией. Разве не так? А я устал и больше не хочу с вами разговаривать. Ясно?

Хаген ударил Пальма в подбородок, и тот упал со стула. По тому, как Хаген ринулся к нему — с растерянным лицом, стукнувшись об угол стола, Пальма понял, что этот кретин ударил его не по инструкции.

«Тайм-аут, — подумал Пальма. — Я буду последним болваном, если не заработаю себе тайм-аут на этом его срыве».

И, застонав, он закрыл глаза…

Эту шифровку Вольф получил сразу же после того, как Штирлиц расстался с ним. Он покачал головой: если самолет уйдет из Берлина сегодня или даже завтра, Штирлиц будет бессилен сделать что-либо. На это нужно дня три как минимум. А этих самых трех дней нет: Берлин, видимо, торопится вывезти латыша. План Штирлица был заманчив, и Вольф оценил его холодное математическое изящество. Но с самого начала он верил только в налет на гестаповское «хозяйство» в горах. Он понимал, что это риск, большой риск, но тем не менее он считал, что этот путь — единственный.

…Штирлиц, увидев Пальма, лежавшего на софе с разбитым ртом, немедленно пошел к радистам и передал шифровку на Принц-Альбрехтштрассе Гейдриху, что «гость захворал» и в течение трех дней будет нетранспортабелен. Причем шифровку эту он заставил подписать Хагена, перепуганного и жалкого.

— Я покрываю вас, — сказал он Хагену, — в первый и последний раз, запомните это!

— Он глумился надо мной, штурмбанфюрер…

— Руками? Или каблуками ботинок? Или пресс-папье?! Вы понимаете, что поставили дело на грань срыва?! Вместо того чтобы продемонстрировать наше спокойное всезнающее могущество и на этом сломить его, вы начали его бить! Вы понимаете, что с вами будет, если я подтвержу Гейдриху, как вы себя вели с ним — без санкции на то руководства?! Идите, Хаген, и отдохните, а то вы не сможете дальше работать — с этакими-то нервами…

Пальма лежал, закрыв глаза.

«Видимо, главное, — неторопливо размышлял он, стараясь думать о себе со стороны, — что будет интересовать в моем деле Хагена, — это Лерст, весь цикл наших взаимоотношений. И «мессершмитт»… Он бережет это про запас — я там уязвим… А о том, что со мной будет дальше, лучше пока не думать. В одиночестве опасно размышлять над такого рода делами. Можно запаниковать. А это дурно. Надо в такой ситуации решать локальные арифметические задачки: это помогает чувствовать себя человеком, который может драться… Во всяком случае, который старается это делать… Когда же мы с Лерстом встретились по-настоящему? И где?»

Лондон, 1936

В клуб «Атенеум» он пришел рано утром, когда еще в залах и каминных было пусто. Сев за маленький столик возле окна, он спросил кофе со сливками и развернул газету. На второй полосе была напечатана его статья «Возрождение из пепла». Это была его третья статья из европейского цикла после большого турне по Германии, Франции, Бельгии и Голландии. Он писал о том, что политика фюрера отнюдь не так агрессивна, как это тщатся доказать его противники. Он писал о серьезных проблемах, стоящих перед Берлином, и утверждал, что фюрер решает их энергично и в точном соответствии с нуждами немецкой нации.

После опубликования второй статьи к нему позвонили из германского посольства и осведомились, не нуждается ли специальный корреспондент из Риги в каких-либо дополнительных материалах: статистических, экономических, идеологических. Поблагодарив за любезность, Пальма отказался. «Вы станете предлагать свои материалы, а мои коллеги — и в Лондоне и в Риге, — засмеялся он, — обвинят меня в том, что я пою с вашего голоса. Потом, у меня есть все материалы: если вы запрещаете продавать в Германии наши левые газеты, то здесь я могу купить даже «Дас шварце кор». Они еще о чем-то весело поболтали с секретарем посольства, а к вечеру, как раз перед тем как он собрался уезжать домой, в редакцию принесли приглашение на прием к «имперскому послу Иоахиму фон Риббентропу». Ян позвонил Вольфу. Тот работал здесь под именем Бэйзила. Пальма попросил его прийти в «Атенеум» к девяти часам. Сейчас было уже девять тридцать. Пальма еще раз посмотрел на часы, подписал счет и поднялся из-за стола: в одиннадцать его ждала Мэри — они должны были вместе ехать в загородный клуб фехтовальщиков.