Горение. Книга 1, стр. 34

Пока Владимир Карлович Ноттен печатал на гектографе в квартире Гуровской вместе с давнишним приятелем, истинным противником царизма, наборщиком Родзаевским, свою запрещенную работу — рассказ о судьбе Боженки Штопаньской, покончившей вместе с малыми братьями жизнь в быстрине Вислы, наряд охраны «нелегальную типографию», оборудованную на деньги подполковника Шевякова, не трогал, а лишь наблюдал. Арестовали Ноттена через двадцать минут после того, как ушел Родзаевский, и за пять часов перед тем, как должна была вернуться Елена Казимировна Гуровская.

Гуровская была отправлена Шевяковым на ту квартиру, где остановилась на два дня Альдона Булгак, урожденная Дзержинская; та, наивно полагал Шевяков, могла знать, где Матушевский, а уж если брат обнаружится в Варшаве, то к кому, как не к ней, придет он.

Пяти часов, считал Шевяков, хватит на то, чтобы обработать Ноттена: агентура присматривалась к поэту, характер его был изучен, проанализирован, расписан по отдельным графам: «жаден — нет», «жесток

— нет», «честен — да», «храбр — не очень», «честолюбив — весьма», «любит ли Гуровскую — да». Вот на этих двух последних пунктах и решил сыграть Шевяков, хотя Глазов был настроен пессимистически, полагая, что и года для изучения человека недостаточно, а уж если речь идет о художнике — тем более.

— Глеб Витальевич, — посмеялся Шевяков добродушно, — в нашем альянсе, так сказать, вам отведена роль режиссера, вы уж мне исполнительство оставьте, я в актерстве поднаторел.

— Режиссура протестует против торопливости, а вы все равно свое гнете. Хорош актер…

Тем не менее Шевяков настоял, и Ноттена привезли в охранку.

Надев профессорские очки из филерского реквизита, Шевяков сел напротив журналиста:

— Владимир Карлович, отпираться бесполезно, потому как взяли мы вас с уликами. Вы понимаете это?

— Понимаю, — ответил Ноттен, терзая свои руки.

— По статье сто второй уголовного законоположения нелегальная социалистическая типография, владение ею, покрывательство, а равно, так сказать, пользование влечет за собою арест, суд и ссылку в Восточную Сибирь на срок до семи лет. Это вы тоже понимаете?

— Это я понимаю тоже, однако речь упирается в то, какого рода прокламации вы нашли в такой типографии? Возмутительного содержания? Социалистической направленности?

Шевяков не ожидал вопроса, кашлянул, поискал глаза ротмистра Глазова, но тот безучастно сидел в уголке и чистил ногти лезвием перочинного, с перламутровыми накладками, ножичка.

… Ноттен тем временем ощутил, что попал в точку. Поэтому, хотя руки он по-прежнему терзал, в глазах его уже не было того ужаса, который появился, когда в квартиру Геленки вошли жандармы.

Он утвердился в правоте своей догадки, увидав перегляд допрашивавшего его дуборыла с тем, длиннолицым, который сидел в углу: дураку надо сто вопросов и сто ответов ставить, умный, да к тому же пишущий, поймет и без слов — кожею своей, нервами.

— Тут дело не в возмутительном содержании, Владимир Карлович, — ответил Шевяков, рассердившись больше на Глазова, — дело в том, что через несколько часов я сюда под конвоем Елену Казимировну доставлю и дам вам очную ставку, и обоих вас заточу в тюрьму. Право мое держать вас год под следствием, а там уж суд разберется.

— Вы угрожаете мне самоуправством?

— Не торопитесь со мной ссориться, Ноттен, — Шевяков ударил кулаком по столу, но по реакции Ноттена понял, что опоздал — сразу надо было кулаком по столу бить и ногами на поэта топать: сейчас поздно. Осел, болван, зачем Глазова не послушал, типографию, выходит, провалил, всю затею далекую сломал в зародыше!

— Оставьте нас, — попросил вдруг Глазов, и Шевяков вздрогнул: хотя голос ротмистра казался бесстрастным, но заложено было в нем сейчас то особенное, что заставило подполковника увидеть себя со стороны маленьким-маленьким и жалким со своими глупыми очками, про которые жена говорила: «други зыркалки».

Шевяков просидел за столом мгновение дольше того, чем следовало, ибо подспудно, вне зависимости от ощущения собственной малости, кто-то второй, большой и властный, словно бы удерживал его, нашептывая: «Гаркни! Прогони вон!», понимая при этом, что не гаркнет на ротмистра и не погонит вон, а сам уйдет.

И — ушел.

Глазов проводил глазами Шевякова и жестом пригласил Ноттена сесть напротив него, в мягкое кресло, недавно заново обитое мягкой красной кожей.

— В погонах разбираетесь? — спросил Глазов тем же тихим голосом, не отрывая глаз от перламутрового ножичка.

— В некоторой мере.

— Какой у меня чин?

— Ротмистр.

— Именно. А у него? — он кивнул на дверь.

— Штабс-капитан.

— Нет. Подполковник.

— Что из этого следует?

— Да ничего… Просто поинтересовался: в какой мере вы готовились к встрече с офицерами охранного отделения.

— Позвольте закурить?

— Бога ради.

— У меня папиросы отобрали при обыске.

— Это мы поправим, — Глазов легко поднялся и, неслышно ступая, подошел к двери, сильно распахнул ее, зная заранее, что ударит Шевякова, который подслушивал; скрыл усмешку и сказал — будто какой шавке: — Ну-ка, распорядись, чтобы господин подполковник прислал нам папирос.

Вернувшись, он поманил к себе Ноттена и прошептал:

— Вы — согласитесь.

— Что?!

— Тише. Он подслушивает. Вы согласитесь ему служить.

Ноттен покачал головой и смог улыбнуться.

— Согласитесь, — настойчиво повторил Глазов. — Если вы пришли в революцию не в бирюльки играть, а бороться, — согласитесь. Запомните адрес Матушевского: Волчья улица, дом пять. Матушевский — социал-демократ, знакомый Елены Казимировны. Вы ему скажите правду, скажите, что были арестованы и согласились работать на подполковника Владимира Ивановича Шевякова. Понятно? Когда будете туда идти, имейте в виду: за вами могут следить. Вас окружат людьми Шевякова, ваши добрые знакомцы станут отныне доносить ему о каждом вашем шаге, слове, поступке. Двойников мы уничтожаем. Революционеры — тоже. Если вы скажете Шевякову о моем предложении, он в силу своей духовной структуры вам не поверит, он обязан поверить мне. Это вам, видимо, ясно?

— Это мне ясно совершенно. Однако, если Матушевский спросит, кто дал рекомендацию согласиться служить охране, что мне ответить?

— Ротмистр Глазов, ответите, Глеб Витальевич, дал вам такую рекомендацию.

— А коли откажусь?

— Тоже путь. Подержат вас с Гуровской в тюрьме, дадут три года ссылки, сбежите через годик, коли не прикончат, станете в Швейцарии жить. Ежели все же решите отказаться, адрес Матушевского забудьте, ладно? Его ищут.

— Я вам вот что скажу, ротмистр. Не надо считать, что перед вами сидит ничего не понимающий человек. Вернется ваш подполковник, я что, так-таки прямо ему и отвечу: «Согласен»? Он ведь мне ничего не предлагал!

— Тише. Хорошо мыслите, Ноттен, очень рапирно, я бы сказал, мыслите.

— И потом — какая будет выгода революции, согласись я с вашим предложением?

— Большая.

— Именно?

— Революционеры будут знать, чего мы хотим, кем интересуемся, что замышляем. Коли согласитесь, я дам вам пистолетик. Он хоть и дамский, но с двадцати шагов бьет наповал. Увидите слежку, поймете, что привели за собой филеров к Матушевскому — бейте. Последнюю пулю советую оставить себе: за убийство филера вас повесят. Это противно: большинство обреченных превращаются в слезливых, безнравственных животных. Последнее — он, кажется, идет — кличку себе возьмете «Красовский». Запомнили? Со мной встреч не ищите — найду сам, если что-то надо будет передать товарищам.

— Красовский? Есть профессор Красовский, — заметил Ноттен.

— Есть.

— Бред какой-то, — сказал Ноттен. — Ничего не понимаю.

— Что ж тут не понимать? Все ясно, как божий день: попались по дурости, потому что кустарем работать глупо. Надо искать выход. Вы бы его не нашли, не будь здесь меня.

— Какой вам-то смысл?

— Каждому свое.