Последний из могикан (худ. А. Шеверов), стр. 74

— Справедливый, почтенный делавар, мы взываем к твоему милосердию, полагаясь на твою мудрость и могущество! Останься глухим к словам этого коварного, безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы насытить свою жажду крови. Ты, который жил долго и видел много зла, должен знать, как смягчить бедствия несчастных!

Глаза старика тяжело раскрылись, и он снова взглянул на толпу. Когда голос просительницы достиг его ушей, он медленно перевел глаза в ее сторону и наконец остановил их на девушке. Кора стояла на коленях; прижав руки к груди, она оставалась в этом положении и с благоговением смотрела на поблекшие, но все еще величественные черты патриарха. Лицо Таменунда постепенно изменялось, выражение восхищения показалось на нем, и черты его озарились умом, который за сто лет перед тем умел заражать своим юношеским пылом многочисленные племена делаваров. Он встал без поддержки, по-видимому без усилия, и спросил голосом, поразившим своею твердостью слушателей:

— Кто ты?

— Женщина из ненавистного тебе племени ингизов, но женщина, которая никогда не делала зла тебе и не могла бы, если б и захотела, сделать зло твоему народу. Она просит твоей помощи.

— Скажите мне, дети мои, — продолжал патриарх хриплым голосом, обращаясь к окружающим, но не отрывая глаз от коленопреклоненной Коры, — где стоят теперь лагерем делавары?

— В горах ирокезов, за прозрачными источниками Хорикэна.

— Много раз приходило и уходило знойное лето, с тех пор как я пил воду моей родной реки, — продолжал мудрец. — Белые жители Хорикэна — самые справедливые из белых людей, но они ощущали жажду и взяли себе реку. Неужели они хотят преследовать нас и здесь, в нашем лагере?

— Мы никого не преследуем, ничего не домогаемся, — ответила Кора. — Мы приведены к вам как пленники и просим только позволения отправиться мирно к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я бы сказала — пророк этого народа?

— Я Таменунд, удрученный годами.

— Семь лет назад один из твоих воинов попал в руки белого вождя на границе этих владений. Он утверждал свою принадлежность к роду доброго и справедливого Таменунда. «Ступай, — сказал белый вождь, — ты свободен, потому что происходишь из рода Таменунда». Помнишь ли ты имя этого английского воина?

— Помню, когда я был веселым мальчиком, — сказал патриарх с обычной для глубокой старости ясностью воспоминаний, — я стоял на песках морского берега и видел большую лодку с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у орла, она шла от восходящего солнца.

— Нет-нет, я говорю не о таком отдаленном времени, а о милости, оказанной недавно одним из моих родственников воину из твоего рода.

— Может быть, это было тогда, когда ингизы и голландцы сражались из-за охотничьих полей делаваров? Тогда Таменунд был вождем и в первый раз оставил лук для молнии бледнолицых…

— Нет, не тогда, — прервала его Кора, — гораздо позже. Я говорю о том, что случилось совсем недавно, можно сказать — вчера. Нет, ты не мог этого забыть!

— Только вчера, — сказал старик с трогательным пафосом, — дети ленапов были владыками мира! Рыбы Соленого Озера, птицы и лесные звери признавали их своими сагаморами!

Кора в отчаянии опустила голову и в продолжение минуты боролась с тяжелым горем. Потом, подняв свое красивое лицо с блестящими глазами, она продолжала:

— Скажи мне, есть ли у тебя дети?

Старик взглянул на нее со своего возвышения с добродушной улыбкой на истощенном лице, потом медленно обвел глазами всех присутствующих и ответил:

— Я отец целого народа.

— Для себя я ничего не прошу, я готова нести кару за грехи моих предков. Но та, что стоит рядом со мной, до сих пор не испытывала тяжести небесного гнева. Она дочь старого человека, дни которого близятся к концу. Многие, очень многие любят ее! Она слишком добра, слишком дорога для многих, чтобы стать жертвой этого негодяя!

— Я знаю, что бледнолицые — гордое, алчное племя. Я знаю, что они не только заявляют права на землю, но считают, что самые низшие из людей их цвета лучше сагаморов красного человека. Собаки и вороны их племени, — продолжал старик, — стали бы лаять и каркать, если бы они взяли в свои вигвамы женщину, цвет кожи которой не был бы белее снега. Но пусть они не слишком похваляются перед лицом Маниту! Они пришли в эту землю со стороны восходящего солнца и могут уйти в сторону заходящего. Я часто видел, как саранча объедала листья деревьев, но время цветения снова наступало для них.

— Это так, — сказала Кора, глубоко вздыхая, как будто выходя из оцепенения. — Но тут есть еще один человек из твоего собственного племени, которого не привели к тебе. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.

Заметив, что Таменунд с недоумением оглядывается вокруг, один из сопровождавших его сказал:

— Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы оставили его чтобы пытать.

— Пусть он придет, — сказал мудрец.

Он снова сел на свое место, и, пока воины ходили, чтобы исполнить его приказание, стояла такая тишина, что ясно был слышен шелест листьев в соседнем лесу.

Глава XXX

Тревожное молчание длилось несколько минут. Потом толпа заколыхалась, расступилась и снова сомкнулась. В ее живом кругу стоял Ункас. Глаза, до сих пор с любопытством изучавшие черты старца, теперь устремились с тайным восхищением на стройную, гибкую фигуру пленника. Ни присутствие всеми почитаемого старца, ни исключительное внимание, возбуждаемое им, не нарушили самообладания молодого могиканина. Лицо Ункаса не утратило своего выражения спокойного внимания и детской любознательности и тогда, когда, обведя глазами присутствующих, он встретил враждебные взгляды вождей. Но, когда взгляд его упал на фигуру Таменунда, юноша медленными, неслышными шагами прошел к тому месту, где сидел мудрец, и остановился прямо перед ним. Тут он стоял, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг него, пока один из делаварских вождей не сказал Таменунду о его присутствии.

— На каком языке говорит пленник с Маниту? — спросил патриарх, не открывая глаз.

— Как и его отцы, на языке делаваров, — ответил Ункас.

При этом внезапном и неожиданном известии среди толпы пробежал тихий яростный гул, который можно было бы сравнить с рычанием льва. Действие этих слов на мудреца было так же сильно, но выразилось иначе. Он прикрыл рукой глаза, как будто для того, чтобы лишить себя возможности видеть постыдное зрелище, и повторял тихим гортанным голосом только что слышанные слова.

— Делавар! Я дожил до того, что видел племена ленапов изгнанными из мест, где издавна горели их костры совета, и рассеянными среди гор ирокезов, словно стада оленей! Я видел, как топоры чужого народа вырубали наши леса, которым не причинили вреда даже небесные ветры; я видел, как в вигвамах людей жили звери, бегающие по лесам, и птицы, летающие над деревьями; но никогда еще не встречал делавара настолько низкого, чтобы вползти, подобно ядовитой змее, в лагерь своего народа!

— Лживые птицы открыли свои клювы, — возразил Ункас самыми мягкими нотами своего музыкального голоса, — и Таменунд услышал их песни.

Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, как будто стараясь уловить замирающие звуки далекой мелодии.

— Не спит ли Таменунд? — воскликнул он. — Что за голос раздается в его ушах? Неужели зимы отодвинулись назад? Неужели к детям ленапов снова возвращается лето?

За потоком несвязных слов, вырвавшихся из уст Таменунда, последовало торжественное, почтительное безмолвие. Его народ легко принял эти непонятные слова за одну из тех таинственных бесед, которые старец, как полагали присутствующие, вел с Великим Духом, и все в страхе ожидали результатов откровения. После долгого, терпеливого ожидания один из его старых товарищей заметил, что мудрец забыл о занимавшем всех вопросе, и решился напомнить ему о стоявшем перед ним пленнике.